Тополь цветет - [6]

Чуланом в деревне называли не кладовую в сенях, а место возле печки, с лавками, полками, ухватами, отгороженное от кухни тесовой переборкой. Да и сени у них испокон века назывались «мостом», а «горницей» или «горенкой» — помещение, поднятое на три ступеньки над мостом, то есть над сенями, с махоньким оконцем, неотапливаемое, где хранилось все, чему требовался холодок: яйца, мед, варенье, яблоки, закрученные в банках ягоды — «витамины». Хорошо в жару спать в горенке на широкой деревянной, еще дедовой, кровати, в чуть задушенном яблоками и мукой воздухе.

Под горенкой в овшанике держали в кадушках соленые огурцы, капусту, мясо да сало.

Читая книжки, Степан дивился, отчего в Холстах все называется не по-людски, но так говорилось во всех окрестных деревнях, вплоть до старинного города Волоколамска, а было до него километров двадцать пять с лишком.

Деревня Холсты когда-то принадлежала старой вере, а у староверов все на особый лад. И до сих пор бабы, которые постарее, в Сергов день или в яблочный спас ездили в старообрядческий храм молиться — вестимо, не в тарантасе или на телеге, а на автобусе — до Волоколамска ходил рейсовый пять раз в день.

Степан помнил тарантасы и даже дрожки. У деда Ивана, в доме которого на высоком берегу Рузы он родился, был тарантас. А дрожки имелись у Хлебиных, живших наискосок. Мужики Хлебины работали в городе на фабрике, делали тканьевые одеяла. Изба в деревне была дрянная, серая от старости, крытая соломой. И в три окна, шедшие по фасаду, виднелись деревянные рамы, установленные на полу — ткацкие станки. Степан всегда изумлялся, где они помещаются — две девки и парень, кроме родителей, не говоря о Ваньке, Степкином однолетке.

Когда Хлебиных раскулачили, долговязый, белобрысый и смирный Ванька заболел дизентерией. Хлебиных было два брата, и тот, который жил покрепче, так и пропал. С Ванькиными родителями разобрались, вернули их, но Ванька уж помер. Дрожки остались в колхозе, председательша на них по полям ездила.

На месте избы Хлебиных стоит вон добротный дом, который тем и не снился, и живет в нем из ихнего же рода баба — Марфеня, одна живет, дочку давно замуж выдала, и дочка приезжает к ней иногда на своей машине.

У них в деревне все больше женщины живут, по одной. Редко, где семья. Большинство мужчин в войну перебило, молодежь утекла в города — кто в Волоколамск, кто в Красногорск, кто за Москву, а кто и в Москве обосновался. Летом, конечно, съезжаются, к матерям и бабкам привозят знакомых, а потом знакомые и самостоятельно снимают на лето избы — летом Холсты оживают.

Строиться в Холстах не велят, поскольку бесперспективное селенье.

Окна Степанова дома по фасаду упирались в белопенную кипень сирени, чуть проглядывался сквозь нее дом Зои-продавщицы. В боковое же окошко, завешанное малиновой фуксией, вплывала вместе с утренним солнцем вся деревня.

В этом конце над обрывом не было проезжей дороги, и могучие ветлы, липы и березы осеняли его, от них над колодцем ладили крышу — все меньше попадало мусора в воду.

Между Зоей-продавщицей и домом Бориса Николаевича кустился лебедой прогалок — на месте сожженной в войну избы. Такой же прогалок отделял Степанов дом от дома Степана Боканова, старого его приятеля. И дальше, дальше, до прогона и за прогон — домов десять по черному, Степанову, посаду и пятнадцать по красному, противоположному — вот и вся деревня. Небольшая, веселая, с двумя цепками нарядных палисадников; дома приведены в порядок, выкрашены в разные цвета, с резными наличниками — хоть на выставку. Краску доставали ведрами через одного столичного зятя, затесавшегося в деревню. У зятя имелись, видно, большие возможности. Бабы, как сбесились, затягивали потуже чересседельники, но друг перед дружкой лицом в грязь не ударяли, и все их заказы зять исполнял. Большим подспорьем оказались и мостостроители — немало голубой казенной красочки пошло на штакетники и наличники. Считать такую деревню бесперспективной — обидно.

— Долго ты там мечтать будешь? Поросенку пора выносить — мы с Люськой забегались. Девчонка все руки оттянула. Хоть бы причесался, гляди, на кого похож, отек весь!

Татьяна стояла в дверном проеме, ведущем из кухни в чистую избу, и выговаривала не зло, а нудно и как бы безнадежно. Прямые рыжие пряди волос повисли вдоль веснушчатого розового и все же бесцветного лица, небольшие светлые глаза смотрели почти равнодушно на то, как Степан, потянувшись, почесал грудь, потер черной разлапистой рукой щеки и подбородок. Зарос он действительно сильно, и в зеркале, висевшем в простенке наклонно и с припечатанной в углу сводной картинкой, отразилась его встрепанная большая голова, седоватая щетина, внушительных размеров с горбиной нос и круглые, как у птицы, голубые навыкате глаза. Смышленые и детски-удивленные одновременно, они и жили как бы отдельно от лица. Глаза такие он взял от матери, а передал уже Юрке и Валерке. У Тамарки они припорошены по-женски пушистыми ресницами, а у Люськи — небольшие и серенькие, как у Татьяны.

— Остригусь под машинку, — сказал Степан, вылупившись на звероватое свое отражение.