Тополь цветет - [8]

Люська посадила галчат в корзинку, накрыла тряпкой и поставила на лавку между собой и Валеркой.

— Ну и что, мужики, долго будет калитка на терраску не закрываться? — говорила Татьяна, шлепая на середку стола миску с дымящейся картошкой, начищенной Люськой. Подвинула ногой табуретку, рукой обобрала волосы с лица.

Калитка на терраску — тяжелая дощатая дверь, еще от старой дедовой стройки — не закрывалась с ранней весны, и дело сейчас заключалось не в ней, а в том, что Степан вчера работал у Марии Артемьевой. А больше всего Татьяну выводили из себя бабьи подношения: угощали водкой, а то еще и самогоном.

Выпив, Степан любил поговорить. Но в последнее время говорит, говорит, присядет на корточки у стены покурить — такая у него рабочая привычка — и вдруг поплывет все куда-то, потеряет он власть над собою и рухнет.

И вчера, уже затемно, Степан со смаком хрустел огурцом у Марии и долго и интересно говорил с нею, опрокидывая стаканчики, а потом пал мертвецки тут же на полу.

Мария, видно, не добудилась. Проснулся ночью, с пересохшим прогорклым ртом, и, поняв, где находится, ощупью выбрался из избы, прошел по деревне, не встретив ни души, и, пробравшись домой двором, не лег в полог, а полез в терраску, где стояла Юркина кровать, и повалился там на старые овчинные шубы, сваленные в углу (Татьяне все некогда прибрать). Дверь в терраску, хотя он и приподымал ее, со скрежетом саданула по полу, звякнула вихлявшейся щеколдой.

Теперь он вспомнил, что, пробираясь в угол на овчины, споткнулся и проехал руками по пустой Юркиной постели — значит, Юрка заявился позже, тоже скрежетал и звякал дверью и будил Татьяну. А может, она вовсе не спала эту ночь.

— Ты вот что, — сказал Степан Юрке, колупая яйцо, — ходишь по ночам, так давай, насади дверь как следует.

Он вылез из-за стола, пошел на терраску и, приподняв дверь, пошатав и оглядев ее, вернулся в избу.

— Там завесы поменять — всего делов-то, — он выложил из пиджака на стол перед Татьяной заработанную у Марии десятку. — Ну, может, стругануть раз-другой.

— Ладно, сделаю, — сказал Юрка. — Только вот допашу на этой неделе.

— Плохо пахать-то?

— Нормально.

С Юркой не разговоришься, держится стороной, а говоря с чужими, глядит вбок, так что люди обижаются. Мальчишкой даже с товарищами не водился.

— Допашу, — усмехнулась мать. — Как же, он время больше на свиданке убьет — вчера на завтрак не приезжал, благо матери дома нету.

— Мы за Редькином клин добивали, у меня был кусок — ну, поел там.

— Да где за Редькином! — так и взвилась мать. — Видали люди, твой трактор за нашим лесом у оврага стоял, где самые ландыши.

— При чем тут ландыши? — усмехнулась Люська.

— А при том, что Марфа в магазин шла, а Алевтина и выходит с того краю, и ландыши — цельный пучок в руках.

— Ты чего порешь, мать, — одернул жену Степан, — какая Алевтина?

— Одна у нас Алевтина. Люди не безглазые. Идет, говорит, усмехается, вся из себя жаркая, веселая, платком помахивает. И аккурат с того краю, где трактор стоит.

— Ну и чего из того?

— Уж Марфа наскажет, чего и не было, — заступилась Люська.

— Какая она тебе Марфа? Она уж тебе баушка, чтобы я не слыхала боле!

— Ну, верно, — отворотился в окно Юрка, исследуя взором трактор, — встрелась мне, потрепались, весна, говорит, поздняя, еще не скоро поди, управитесь. И я говорю…

— Нашел девочку трепаться! Ишь, разговорился! Да из тебя слова силком не выдавишь.

— А как он про Грозный-то рассказывал в День Победы, как они в казармах-то!.. — крикнул Валерка.

— Сиди, заступник. Он тогда выпимши был. Я что, не знаю его — весь батюшка родимый!

— Уж ты зна-аешь, — надулся и покраснел Юрка, схлебывая чай из кружки.

— Мать, ты сбесилась совсем, — сказал удивленно Степан. — Какая Алька хахальница нашему Юрке? Бабе сорок с гаком. У Марфы язык без костей. Я вот погоди, обошью ей дом! «Обшей, Степушка, родимый, окромя тебя некому». Обошью, обошью! У Альки-то уже дочка невеста.

— Вчера купались, — влезла снова Люська, — девчонки бокановские хвастали, как у них на оптическом заводе хорошо — Женьку подбивали — она уедет.

— Вот и Юрке уехать надо, — сказала вдруг Татьяна.

Все промолчали. Юрка взял местную газетку, развернул.

Татьяна тут же выдернула ее.

— Я сама замечала: что это она на реку за водой наладилась? Из того-то конца! У них вода в колодце лучше, чем в речке. Встанет на горе, отдыхает, а сама так и глядит в нашу сторону.

— Может, меня высматривает, — посмеялся Степан. — У нее, видала, крыльцо набок съехало? Вчера опять подходила.

— Ты только попробуй, наймись к ней.

— А что ты сделаешь? Вот подрядимся с Юркой и сделаем ей крыльцо — всей деревне вид портит. Там одному не управиться. А куда ей податься без мужика?

— Вы подрядитесь, подрядитесь ей в мужики! — покраснела до малиновости Татьяна и, бросив ложку на стол, ушла в чулан к печи. Слышно было, как чиркала о коробок спичка — значит, закуривала. Раньше, на кирпичном, она курила, а теперь только когда расстроится или выпьет. Много было греха с этим куреньем — в Холстах ни одна женщина не курила.

— Ну и подрядимся! — дразнил Степан.

— А я говорю, нечего Юрке тут делать, пускай едет куда-нибудь — вон Бокановы все поустраивались. Думала, придет из армии, хоть один развяжет руки, так нет, остался! — говорила Татьяна из чулана, уже плача и ожесточаясь.