Тополь берлинский - [16]

Он не хотел об этом думать, не желал знать об этом! Его всегда поражали люди, добровольно погружавшиеся в ужасные проблемы и видевшие смысл жизни в том, чтобы поведать другим, как плох этот мир. Становилось ли от этого кому-нибудь легче? Подавленные люди, выходящие на улицы с плакатами, исписанными какими-то призывами с кучей восклицательных знаков, неужели они верили, будто могут что-то изменить? Может, лучше бы им отправиться домой и зажечь детям свечки, испечь хлеб, спеть вместе с семьей песню и порадоваться? Вместо того чтобы быть злыми и возмущенными родителями, пичкающими детей тяжелой политкорректной литературой и требующими, чтобы дети разбирались в жизни, и таким образом подталкивающими их к наркомании как попытке убежать от политической агитации в собственном доме.

«Тебе не хватает способности понимать самых слабых», — говорил Крюмме и иногда злился на него за это. Однажды Крюмме назвал его поверхностным, но ему пришлось забрать эти слова назад после пяти дней молчания и отказа от любви. К тому же Крюмме не знал всего. Он не понимал. И это не было его виной. Какого черта он не выбросил этот проклятый вертеп вовремя?!

Нет, так не годится. Мысли отвлекают. Не надо думать. Эрленд должен быть чист, приступая к делу. Алкоголь, вероятно, может помочь. Дезинфицирующая мысли водка с лаймом, например. Он поставил «U2» и побрел на кухню. Оставаясь один в квартире, он каждый раз словно видел ее впервые. Предвкушение скорого легкого опьянения. Он любил эту кухню, безумно дорогую немецкую мебель с тяжелыми аккуратными дверцами, они открывались, будто дверцы «мерседеса». Он обожал шкафчик, полный баночек со специями, и неровное стекло, всегда светившееся неоново-зеленой дымкой изнутри, стойку для вина, отбрасывающую круглые, кроваво-красные тени, длинные столешницы, встроенную кофемолку, дизайнерские стулья вокруг маленького столика, на котором как раз помещалась пара раскрытых газет, две чашки кофе и круассаны с настоящим маслом и французским сыром бри. Кухня размером со среднестатистическую датскую гостиную. Роскошь. Роскошь! Почему многие считают, что этого надо стыдиться?

Проклятый рождественский вертеп. Может, стоит просто скинуть его с террасы? Заранее смириться с последующей за этим ссорой? Его раздражало собственное беспокойство, он ведь так стремился домой, и вот теперь… как это на него не похоже. Он поспешил смешать водку с лаймом в просторном бокале и слушал, как кусочки льда трещат, словно Южный Полюс от парникового эффекта. Вот об этом он тайно читал и не хотел признаваться Крюмме, насколько эта тема его занимает. Копенгаген был так близко к морю, почти как Венеция, что если наводнение перекинется через дамбу, весь город с его витринами в одночасье окажется под водой. Это, в отличие от голодающих детей, касалось его непосредственно. Об этом даже подумать было жутко. Он представлял себя по колено в воде, в некрасивых резиновых сапогах, с полной охапкой драгоценного имущества, которое нельзя мочить. Уж лучше перестать пользоваться красками на фреоне… Он достал подарок. Взял коктейль в левую руку и открыл крышку темной коробки. Боно в гостиной завопил, срывая голос, и вот — подарок лежал перед ним: кисточка из конского волоса со стеклянной ручкой, тряпочка для полировки, обернутая будто вокруг младенца, белые хлопковые перчатки, маленькая книжица с инструкциями по уходу и бархатный мешочек с отдельными отшлифованными кристаллами для украшения фигурок. Он подумал, что не будет использовать их по назначению. Нет, украшать он ими ничего не будет. Он оставит их в бархатном мешочке и будет вынимать и вертеть в руках, когда понадобится в полном безраздельном одиночестве увидеть солнечных зайчиков, разлетающихся от волшебного огня.

Бокал задрожал. Бессмысленно надевать перчатки и выпивать одновременно. Он взял соломинку и опустил ее в бокал, поставил его на стол, натянул перчатки и распахнул стеклянные дверцы, за которыми таились сокровища. Сто три фигурки из кристаллов Сваровски. Он задержал дыхание и прошептал какие-то ласковые слова, не разобрав толком, какие, и стал переставлять фигурки на обеденный стол. Крошечные, идеальные чудеса всего в несколько сантиметров высотой. Миниатюрные изображения всего на свете, начиная от лебедей и заканчивая пуантами. Их можно было изучать под лупой, что он проделывал неоднократно, и не найти ни малейшего изъяна. Они были волшебными, наполненные мечтами и устремлениями, и своей красотой сводили с ума. Владея ими, человек уже не боялся смерти, потому что однажды имел счастье обладать запредельным, видеть запредельное, он уже там побывал.

Раньше, работая с фигурками, он пользовался ужасными латексными перчатками, купленными в аптеке. А в фирме Сваровски — надо же! — приготовили специальный набор для своих коллекционеров, чтобы те могли чистить фигурки, не прибегая к безвкусным домашним способам. И — надо же! — Крюмме купил ему этот набор.

Вдруг ему непреодолимо захотелось курить, хотя он почти не курил. Эрленд понял, что тяга к сигарете возникла просто оттого, что он не мог курить в перчатках, смола оставила бы на них следы, как от масла. Он всегда хотел делать то, чего в данный момент не мог, ограничения доводили его до тошноты. Когда все фигурки стояли на столе, он снял перчатки и достал сигарету из хранившегося в баре портсигара. Затянулся до полуобморока и допил коктейль. Теперь надо все-таки помыть шкаф, разумеется, уже без белых хлопковых перчаток. Он не понимал, откуда берется пыль на стеклянных полках, ведь шкаф практически не пропускал воздуха. Но пыль была — светло-серая, мелкая, как порошок. Подсветка снизу и вверху шкафчика высвечивала малейшую частицу пыли и следы стиравшей ее замши. Он протер все пять стеклянных полок и сверху, и снизу, смешав между делом еще один коктейль и поменяв диск с «U2» на Шопена. Когда дело близилось к заключительной, декоративной фазе уборки, на него всегда снисходило торжественное настроение. Содержимое шкафчика каждый раз компоновалось по-новому. А сейчас было Рождество, и на верхнюю, главную, полку перебрались все рождественские фигурки.