Топография счастья - [4]
Границы этого ареала хорошо видны на российском материале. В допетровское время размышление о «щастие» и его поиск не владели умами; и то и другое — культурный импорт эпохи Просвещения[15]. В истории происхождения имени города Счастье только одна легенда относится к допетровскому времени. Даже если версия о происхождения села Щастя в XVII веке достоверна, дискурс о счастье становится более насыщенным в послепетровское и советское время. Горе-Злосчастье русских сказок — это, конечно, яркий персонаж, который и подслушивает похвальбу молодца, и дает ему советы (в основном плохие, например «бить и грабить людей»). Даже если он и помогает молодцу (не дает, скажем, утопиться), то всего лишь затем, чтобы молодец «поклонился ему». Персонажу по имени Горе-Злосчастье не противостоит персонаж по имени Счастье. Горе-Злосчастье не столько «Не-Счастье», сколько Горе, которое, согласно А. В. Маркову[16], тесно связано с образом Смерти. Сказ же про то, как Иван за счастьем ходил, — это не русская версия универсального фольклорного сюжета, а, скорее, фольклорная реакция на диффузию западноевропейского абстрактного понятия счастье, которое само формируется в XVII и XVIII столетиях. Но в таком русском сказе счастье — это конкретно и просто: богатство, свадьба, удача. Иван далек от морализирующих персонажей повестей-притч эпохи Просвещения, таких как Добрый Брамин Вольтера, который провел всю жизнь в поисках счастья и, самое главное, по дороге много рассуждал о тщетности таких поисков.
Прослеживая линии этих поисков назад, мы приходим к точке, являющейся исходной в топографии счастья. Эта точка — культурная и философская система начала Нового времени, или классического века, которая формулирует идею современного общества, чья цель — счастье человека. Спиноза, Гоббс, Локк и следующая за ними плеяда мыслителей Просвещения рассуждают о счастье систематически и обстоятельно. И именно они понимают это счастье как мирское, светское, «простое человеческое», а не как, к примеру, древнегреческий экстаз слияния с божеством, или религиозное спасение эпохи Средневековья, или средневековые же мирские, простонародные и куртуазные понятия радости, удачи и богатства[17].
Здесь не место обзору идей о счастье классического века в сколько-нибудь исчерпывающем виде. Отошлю любознательного читателя к фундаментальным по широте охвата работам культурного историка Даррина Мак-Махона и философа Николаса Уайта[18]. Отмечу лишь, что особенно ясно эта новая точка зрения сформулирована Джоном Локком.
По Локку, современное общество должно быть осознанным договором индивидов о его устройстве. Индивиды, составляющие его, должны быть свободны вообще и, среди прочего, свободно следовать своим личным интересам и стремлениям. Единственное ограничение свободы здесь — интересы других членов общества. Конечно, теория общественного договора сама по себе практически ничего не говорит о счастье. Общественный договор не предписывает, к чему именно надо стремиться и что есть счастье. Он всего лишь предлагает формулу взаимоотношений людей, которые могут стремиться к разным целям. Однако размышления о счастье занимают видное место в теории познания Локка, выраженной в знаменитом «Опыте о человеческом разумении» (1689). С одной стороны, автор утверждает, что человек — это чистый лист бумаги (tabula rasa), который не обладает никакими врожденными понятиями и творит себя сам. Но, с другой стороны, этот чистый лист плавает в пространстве гравитации, т. е. влияния сил, которое он испытывает на себе, подобно телу из физических теорий Ньютона, современника Локка. Беспокойство, неудобство — это тяготение в одном направлении; желание разрешить проблему — это противодействие, т. е. движение в другом направлении. Но это противодействие не является действием самого плавающего чистого листа; это воздействие некой противоположной силы. Два полюса этого всемирного тяготения: страдания, невзгоды (misery) — и счастье (happiness):
Всякий жаждет счастья. Если, далее, спросят, что возбуждает желание, я отвечу: счастье, и только оно. «Счастье» и «несчастье» — вот название двух противоположностей, крайних пределов, которых мы не знаем, это то, чего «не видел глаз, не слышало ухо и не приходило на сердце человеку»[19]. Но мы имеем очень яркие впечатления некоторых степеней того и другого… наслаждения и радости, с одной стороны, муки и горя — с другой[20].
Отметим, что счастье определяется через стремление к нему, а не через содержание самого счастья. Его «не видел глаз, не слышало ухо». Счастье, вместе с интересами и стремлениями, — это «черный ящик», у каждого свой. Это очень близко к тому, что говорит Гоббс в «Левиафане», несмотря на разногласия двух философов по другим, и очень важным, вопросам: «того
