— Юля, замолчи, не надо…
— Ты будешь жить триста лет, а потом сдохнешь, не понимая, зачем жил! И никто из вас, биороботов, не поймёт! Тебе вот это, — она тычет рукой на дверь, — даже в голову не пришло! Какой же ты человек?! Вы все нелюди без сердца, разве не ясно?!..
— Замолчи! — я трясу её за плечи, но она не унимается, она уже не с собой.
— Ты не понял разницу между нами и вами? Да вот она, разница! Мы умираем, чтобы жизнь продолжалась, а вам зачем жизнь?! Ты даже повеситься не можешь, гад, в этой гравитации!..
— Заткнись! — я ору и хлещу её по щекам ладонями. — Прекрати истерить, заткнись сейчас же, воздуха мало! Юлька! У нас с тобой дети, забыла?! Если тебя развезёт, что я делать буду один?!
Оплеухи, кажется, приводят её немного в чувство. Она прямо на глазах приходит в себя, хотя и продолжает подвывать. Мелко, быстро кивает («да-да, мол, поняла, конечно!»), вытирается рукавом.
— Вот так, — я тоже выдыхаю, перевожу дух. — Хорошо. Иди наверх. Мы, наверно, всех разбудили. Иди, успокаивай их, я сейчас…
Она поднимается с пола, спешно стирает остатки слёз и лезет к люку. Мембрана открывается.
Я поворачиваюсь к Уильяму.
Он сидит на полу, подвернув ноги, как брошенная кукла. Это лицо, которое я теперь никогда не забуду… Слышал ли он хоть что-нибудь из того, что кричала ему Юлька? Неважно, сейчас это неважно.
— Билл, ты должен идти наверх. Ты слышишь меня?
Ответа нет. Он как будто умер, только пот струйками течёт по вискам. Я хватаю его за плечи и несколько раз что есть силы припечатываю об дверь:
— У тебя есть сын! Проснись, сволочь, у тебя есть сын! Ты ему нужен, иди наверх!
Это, кажется, действует. Уильям переводит на меня круглые, как пуговицы, омертвевшие глаза:
— Да… Да-да! Я… да, я… иду. У меня сын… Я сейчас иду!
Он начинает кивать и возиться на полу, подбирая ноги, чтобы встать.
Я бросаю его, и сам плыву вверх по лестнице к люку. У меня кружится голова, я задыхаюсь. Мы сожгли много воздуха, чёрт, слишком много!.. И целая орава детишек нам с Юлькой на двоих! Их сейчас надо как-то успокаивать, и при этом бодренько улыбаться. Близняшки, Ванька, Саманта… И что я им скажу?! О боже, что я им скажу?! Будь ты проклят, ледяной Энцелад!
* * *
Мы снова лежим на полу в тёмном салоне. Дети… кажется, просто спят. Уильям на своём диване обнимает сына и смотрит невидящими глазами. В глазах у него боль, и ужас, и буря непривычных мыслей, от которых его корёжит. Даже немного жалко.
Руки-ноги уже холодные, а сердце колотится, как угорелое. Включаю телефон. Плохо видно, в глазах уже темнеет… Один график, вездеходы. Они уже на подходе, близко, ещё чуть потерпеть. Второй график, прогноз витальности, или как его там. И между ними, как и вначале — тонкая зелёная линия…
Скорее всего, мы с Юлькой тоже отключимся. Уильям останется, ему всё это нипочём, но от него сейчас толку нет… Если они быстро вскроют дверь и дадут всем кислород, фатальной гипоксии можно избежать. Дети, похоже, все уже за гранью, но я знаю: необратимые процессы в тканях начинаются не сразу после потери сознания, можно успеть. Поваляются немного в госпитале, если будет нужно, ничего страшного. Сейчас от меня уже ничего не зависит. Надо заснуть.
Юлька всё ещё тихонько плачет. Уже промочила мне рукав футболки. Я сжимаю её узкую ладошку на своей груди, и мне сейчас всё по барабану: и осточертевший автобус, и бредущие где-то вездеходы, и этот равнодушный Сатурн, и Томас Морган.
