Тонкая нить - [38]

В волшебном фонаре окна движутся подсвеченные лампами стройные фигуры – расстрелянный в 38-м году после года допросов дед, уездный предводитель дворянства, бабушка, умершая в оккупированном немцами Орле, и прекраснолицая молодежь – двое погибших в Белой армии, двое умерших в голодные годы смуты, двое ушедших с генералом Врангелем скитаться по Европе и там похороненных. Звучит рояль, прелестные голоса поют то, что знаю я с детства. Я запрашиваю небо, нельзя ли мне сейчас умереть и тоже войти в дом. Но взамен смерти моей рушится потолок гостиной. Бьются лампы с ирисами, огонь затевает свои половецкие пляски и пожирает дом на глазах моих, обугливая фигуры его обитателей, как в последний день Помпеи.

Я очнулась после страшного виденья на берегу знакомой мне только по фотографиям родной речки Сухой Орлицы. Петрушка с Селифаном неловко поддерживают меня за плечи, Поток-богатырь плещет мне в лицо водой из могучей горсти. Чувствительный Гоголь приметно огорчен. Поблизости прогуливается Алексей Константиныч Толстой, заложивши руки за спину, и говорит голосом задушевным, но без большой уверенности:

Утешься, не сетуй напрасно —

То время вернется опять.

Нет, не вернулось. Вот уж в Дмитровском на большой дедовой пахотной земле совхоз. Быстро, на удивленье быстро разрушается прекрасно заведенное дедом хозяйство. Сквозь волчцы и тернии продираемся мы к ветшающим постройкам дедовым, чтоб созерцать мерзость запустенья.

Ан глядь – порой веселой мая по лугу вертограда среди цветов гуляя, сам-друг идут два лада. Мы слушаем поучительную их беседу. «Но кто же люди эти, – воскликнула невеста – хотящие, как дети, чужое гадить место?» – «Им имена суть многи, мой ангел серебристый. Они ж и демагоги, они ж и анархисты». – «Поведай, шуток кроме, – спросила тут невеста, – им в сумасшедшем доме ужели нету места?» – «О свет ты мой желанный! Душа моя ты, лада! Уж очень им пространный построить дом бы надо». Алексей Константиныч Толстой слышал и старательно записал этот содержательный разговор, после чего медленно растаял в воздухе, причем борода исчезла несколько позднее всего остального.

Прочь, скорее прочь от поруганного родного пепелища! Из Дмитровского рукой подать до Орла, туда въезжаем мы в 20-х годах. А вот и мои осиротевшие кузины бегут в советскую школу, оборванные и стриженые. Поток-богатырь что-то ворчит в том духе, что де ведьмы хоть голы и босы, но по крайности есть у них косы. Мы пристраиваемся к окну класса в помещении бывшей гимназии. Гоголь сам некогда преподавал в Петербурге в пансионе для благородных девиц, сирот погибших русских офицеров. Того для и проявил он внимание к образованью кузин моих, находящихся в том же печальном положении. Как раз идет урок его же предмета – истории. Но не истории государства российского, а русского бунта, который не приведи бог видеть. Класс разбит на бригады, за бригаду отвечает урок один бригадир. Он читает на память чертово поминанье: Степан Разин, Иван Болотников, Емельян Пугачев. В соседнем классе идет урок по советской комплексной программе. Тема урока – утка. Дети одновременно учатся писать слово «утка» по-русски и по-немецки, рисовать утку, петь песню про нее и отвечать, в чем состоит ее практическое примененье. Какого предмета изучить не успеют – не беда, жизнь научит. Главное системный подход, tout comme chez nous.

10

В Москву, в Москву, как три сестры! Пусть мелькают перед очами нашими провинциальные городки. На выезде обязательно улица Урицкого, коего дурные дела мне неведомы. Летят мимо дома отдыха с осколками бетонных статуй на спортивные сюжеты, чудом прилепившимися к обнажившейся арматуре. Сбегают к Оке бетонные лестницы, обрушившиеся, как в страшном фрейдистском сне. Сыплется едкая штукатурка, крашенная в немилосердный желтый цвет, и вся Россия кажется сплошным желтым домом. Но пока еще не запакощенная в проезжаемом нами году родная Ока безмятежно течет в отмелях. Мы умиротворились, залюбовались, задумались вместе с лошадьми нашими. И вот промахнулись, пролетели до Нижня Новгорода.

Здесь тоже в отмелях, только много шире, обнимается Ока со старшею сестрицей. Вниз по Волге-реке, с Нижня Новгорода, снаряжён стружок как стрела летит. Нижегородский кремль глядит ему вослед из-под ладони. То и я гляну с Нижнего, со крутой горы, на кормилицу Волгу-матушку. Пошла плясать передо мной восхитившая сердце мое Россия. Что брошу я ей под ноги, какую цену дам за красу – природы совершенство? Только жизнь мою, боле ничего не имею.

От Нижня Новгорода на север, со станции Сухобезводная лесами, раскольничьими местами, мимо советских лагерей за ржавой колючей проволокой. Через печальные вятские края сурового отца моего. Угрюмый край, туманный край! В мордовскую инородческую глушь, что таит зловещую опасность. Ржавеет оружие всех родов на туго набитых военных складах. Гремят взрывы, текут в реки отравляющие вещества всех сортов, покрывая землю мутантными ядовитыми грибами безобидной внешности. Плывет мыльными пузырями средь песчаных отмелей запоздалое зло неумной советской власти, что мечтала весь мир отпугнуть от заборов своих, за которыми творились нехорошие дела, и навсегда сохранить мелочное превосходство над нищим, ста отравами травленным народом. Сохранить свои паршивые лососевые консервы в продуктовых заказах, плохонькие тряпки в валютных магазинах и радоваться не абсолютному своему сомнительному благополучию, но скорее окружающему еще большему убожеству. За такое счастье голубка наша советская власть готова была уничтожить половину человечества. И вот теперь мы, очарованные странники, глядим сверху на прожилки прекрасных рек наших, вздрагивая от взрывов и тяжелых предчувствий.