Тонкая красная линия - [21]

Они переступили некий рубеж: стали ранеными солдатами, и все, в том числе и они сами, смутно понимали, что эти солдаты стали теперь другими. Сам по себе потрясающий физический эффект взрыва, который покалечил их и убил других, был почти одинаковым и для них, и для тех, кто исчез в глубине моря. Единственная разница заключалась в том, что теперь они неожиданно и вопреки логике оказались снова живыми. Они не ждали этого взрыва, не просили, чтобы их вернули из небытия. Они, в сущности, ничего не делали — всего лишь залезли на катер и сидели там, как было приказано. А потом с ними так поступили, без предупреждения, без объяснения, может быть, непоправимо искалечили, и теперь они раненые солдаты. Все понимали это, как смутно понимали они сами. Все горевали, горевали и они сами, но тут ничем нельзя было помочь. Сочувствие — вот все, что можно было им предложить, но, подобно большинству непроизвольных человеческих чувств, оно ничего не значило рядом с силой их переживаний.

Самолеты, причинившие им это зло, еще виднелись над проливом, а врачи уже торопливо принялись латать, собирать, ставить на место и спасать все что возможно из беды, которую натворили самолеты. Одни солдаты были сильно покалечены, другие не так сильно. Было ясно, что некоторые должны умереть, и бесполезно тратить на них время, которое нужно уделить другим, кто может выжить. Те, кто был обречен, молча восприняли профессиональное суждение врачей, как и ласковое похлопывание по плечу, которым мимоходом награждали их врачи, и безмолвно глядели из бездонных глубин подернутых влагой еще живых глаз на виноватые лица врачей.

Третья рота, находившаяся поблизости и уже разбитая по штатным подразделениям — взводам, следила за действиями на перевязочном пункте как зачарованная. Каждый взвод и управление роты инстинктивно сбились в кучу, словно стараясь согреться от озноба, ища утешения у других. Пять отдельных группок зрителей с широко открытыми глазами, поглощенных почти животным болезненным любопытством. Перед ними были люди, готовые умереть, некоторые прямо у них на глазах. Как они станут вести себя перед смертью? Будут ли гневно роптать на судьбу, как роптали в душе они сами? Или просто тихо угаснут, перестанут дышать, перестанут видеть? Третьей роте, как одному человеку, было любопытно увидеть — увидеть, как умирает человек. Люди смотрели притихнув, затаив дыхание, с благоговейным страхом. Они не могли подавить любопытство: свежая кровь была такой ярко-красной, а зияющие отверстия в обнаженном теле представляли такое интересное, необычное зрелище. Было во всем этом нечто непристойное, на что, как они чувствовали, не следовало бы смотреть, но что-то заставляло их тесниться ближе и разглядывать. Солдаты вдруг поняли, что человеческое тело действительно очень хрупкий, беззащитный организм. И такими могли стать они сами, как и те, другие, там, под водой, над которыми все еще суетливо ходят десантные катера и которых не станут искать.

Раненые, как те, которым предстояло умереть, так и те, кто должен был остаться в живых, относились к тому, что их так пристально разглядывают, с таким же равнодушием, как и к ласковому обращению медиков. Они в свою очередь уставились на зрителей тусклыми, затуманенными глазами, расширившимися от глубокого потрясения. И если они вообще хоть что-нибудь видели, что весьма сомнительно, это никак ни в чем не проявлялось. Третья рота тоже почувствовала то, что знали все другие, более опытные, которые испытали нечто такое, что было неведомо им, неопытным, и чего они — втайне и горячо — надеялись никогда не испытать. Час назад, даже меньше часа, те были такими же, как солдаты третьей роты — взволнованными, беспокойными, с трепетом ожидавшими, как поведут себя при высадке. Теперь они сравнялись и даже в чем-то превзошли тех чудных, бородатых, нелепо одетых морских пехотинцев с дикими глазами и солдат, воюющих здесь с японцами с августа, которые теперь спокойно стоят вокруг и со знанием дела обсуждают, какие раны могут оказаться смертельными, а какие нет.

Даже само командование принимало этот приобретенный почетный статус раненых и предусмотрело специальные мероприятия. Те, кто остался в живых, будут включены в тщательно разработанный график челночного движения и отправлены обратно с этого самого дальнего пункта продвижения тем же путем, каким их доставили сюда. Назад, все дальше и дальше назад, к неопределенному пункту предполагаемой полной безопасности. Похоже, что жизнь каждого солдата в армии выглядит как линия на графике: она начинается внизу — в момент призыва на военную службу и равномерно поднимается до точки, определяющей время разрыва бомбы и являющейся вершиной, откуда линия поворачивает вниз, опять к началу и последующему увольнению из армии. В зависимости от того, насколько серьезно ранение солдата и сколько времени потребуется для излечения, его линия на графике будет опускаться частично или полностью к началу. Одни, наиболее легко раненные, никогда не попадут даже в Новую Зеландию или Австралию, закончат свой путь вниз в каком-нибудь армейском госпитале на Новых Гебридах и оттуда отправятся обратно. Другие, раненные более тяжело, могут попасть в Новую Зеландию или Австралию, но не в Штаты, и оттуда опять будут отправлены на передовую. Третьи, еще более тяжело раненные, могут попасть в Штаты, но все же не будут уволены и, возможно, отправятся оттуда в любой опасный пункт движущегося фронта — либо обратно сюда, либо в Европу. Все эти линии на графике опять поползут вверх, может быть, к еще более высокой вершине. У мертвых, конечно, линии прерывались — на самой вершине, как у тех, кто теперь под водой, или немного ниже, как у этих, умирающих здесь.