Том 9. Позолоченные пилюли - [6]

— Да, да, — светло улыбнулся его превосходительство, — я уж такой. Люблю печать, нечего греха таить — есть такая слабость.

— О, ваше пр-во! Вы знаете, я даже боюсь идти к редактору — ведь он меня в объятиях задушит. Облапит и задушит! Экое ведь привалило. Ну, да уж нечего делать, пойду — пусть душит. Вы извините меня ваше пр-во, что я шатаюсь… Ослабел совсем, одурел от радости… Где тут дверь!..

* * *

Редактор поднял усталые глаза и тихо спросил:

— Ну, что?

— Замечательное известие! Неслыханная радость. Знаете, что он мне сказал?

— Ну, ну?!!

— Я, говорит — люблю печать.

— Быть не может?!!

— Чтоб мне детей своих не увидеть!

Поднялись кверху дрожащие руки редактора, и возведенный горе взор его засветился неземной радостью:

— Свершилось! Кончился великий мученический путь многострадальной русской печати, и воссияет отныне она подобно яркой золотой звезде на синем бархатном небе. Кончены бури и вихри, и вот уже вдали виден тихий лазурный залив, омывающий тихо и ласково теплый, пышнолиственный берег… Спустим же изодранные вихрем паруса, отдохнем, почистимся и понежим свои измученные члены на теплом, мягком песочке… Строк двести выйдет беседа или больше?

— И в триста не уберу.

— И верно! Такое событие — подумать только? Его превосходительство благожелательно относится к печати!..

— Вы знаете, когда я услышал это — у меня, честное слово (не стыжусь в этом признаться), одну минуту было желание поцеловать его руку…

— И поцеловали бы! Разве это иудин поцелуй или продажное какое лобзание? Нет! Святой это был бы поцелуй благодарности за всю огромную счастливую ныне русскую печать!..

Влетел, как вихрь, секретарь редакции.

— Что я слышал? Правда ли это?

— Да. Сущая правда.

— Какое счастье, что от радости не умирают. А то бы я моментально протянул ноги. Слушайте же, знаете, что? Хорошо бы образовать фонд его имени… Как вы думаете, а?

— Это мысль! Распорядитесь, Иван Сергеич.

Долго радостные крики перекидывались из одной редакционной комнаты в другую.

Потом ликование вылилось на улицу.

Собралась огромная толпа читателей газеты.

«Грянуло могучее тысячеголосое медное ура»!

Замелькали флаги…

Тысячи шапок взлетели на воздух…

Подошел городовой.

— В чем дело? По какой причине толпа?

— Его превосходительство в пять часов двадцать две минуты вечера заявил, что любит печать и относится к ней благожелательно.

Серая, простая слеза поползла по огрубевшему, загорелому лицу старого служаки и застряла где-то у сивого уса…

Снял шапку старый служака и истово перекрестился:

— Слава-те, Господи.

* * *

— Что это, Иван Сергеевич, что это такое?

— Это? Гранки. Разве не видите? Из цензуры принесли.

— Да позвольте: почему же они красным, этого… Будто этак исчерчены.

— Перечеркнуты, вот и все.

— Но тут же не было ничего ужасного. Ничего нецензурного…

— Да-с. Зачеркнуто.

— Но ведь его превосходительство… А! Понимаю. Он еще не успел дать соответствующих распоряжений. Вот они и усердствуют.

— Наверное, завтра утром распорядится.

— Я и сам так думаю. Рискнем пустить это… красненькое, а?

— Ну, конечно. Завтра недоразумение выяснится, и все хорошо будет.

— Ясно. Пускайте.

Пустили.

* * *

— Позвольте… Что же это такое?

Глаза редактора глубоко запали и очертились темными кругами.

— Как же это так, а?..

— А что?

— Оштрафовали нас нынче и под предварительную цензуру всю газету отдали…

— Да. Странно.

— Гм! А говорил: «Люблю печать».

— Какая-то прямо-таки непонятная любовь.

Возле разговаривающих стоял старый мудрый метранпаж без имени, но с отчеством: Степаныч.

И сказал этот самый Степаныч:

— А я этого ожидал.

— Чего именно?

— Вот этого. Как сказал он: «люблю печать». Ну, думаю, значит — баста, съест.

— Да где же здесь логика?

— Логика простая: бывают же люди, которые любят устриц. «Люблю, говорит, устриц», и тут же съест их два-три десяточка. Всякая любовь бывает…

* * *

А в это время перед сановником сидел другой интервьюер и с лихорадочным любопытством спрашивал:

— Что вы любите больше всего, ваше пр-во?

Его пр-во сладко зажмурился, облизнулся и сказал без колебаний:

— Печать.

ДРАМА В ДОМЕ БУКИНЫХ

Есть много женщин, которым мало, если им просто говорят:

— Я люблю тебя.

По их мнению в этой фразе много пресного, монотонного, бескрасочного и недоговоренного.

Такие женщины любят, чтобы их ошеломляли чем-нибудь сильным, энергичным, вроде:

— Я люблю тебя больше жизни, больше солнца!

Или:

— Если бы мне нужно было пойти за тебя на плаху — я бы с радостью сложил за любимую свою буйную голову!

И соврет. Попробуйте ему не только голову — ногу отрубить во имя любимой — такой крик и стон подымет, что палач бросит топор, плюнет и пойдет по своим делам.

Один пакгаузный весовщик на ст. «Раздельная» говорил любимой девушке, нервно теребя зеленый с крапинками изрядно засаленный галстук:

— Прикажи только — для тебя всем буду — министром аль там каким генералом!

— А — правду сказать — если бы начальство сделало его даже помощником начальника станции — бедное сердце не выдержало бы этой радости и — разорвалось.

Слова не обязывают.

А если бы слова обязывали, то влюбленный, вместо сравнения с солнцем, вместо положения головы на плаху, говорил бы мирно, скромно, осторожно, без ненужной пышности: