Том 9. Ave Maria - [58]

Лежавший на нижней полке генерал боролся с преждевременным сном и тоже думал обо всем понемножку. О том, что вроде неплохой достался ему адъютант – молодой, но уже с большой жизненной целью; о том, что, конечно, прелесть эта юная официантка Маша, и степень готовности пойти ему навстречу у нее очень высокая, но «хороша Маша, да не наша». Думал он и о том, что впереди Севастополь. Иван Иванович, хотя и мимоходом, подумал про Севастополь в те две-три минуты, когда проезжали, не останавливаясь, маленькую станцию, и пролетающие в окне пятна ее огней как-то вдруг напомнили ему тот ночной бой в Мекензиевых горах и далее мастерские с немецкими гробами, к которым они скатились на берег Северной бухты, и запах солидола. Мимоходом подумав про Севастополь, он не мог не вспомнить, как сорвал с него погоны майора тот проверяющий генерал-майор из Москвы. Ему очень не понравилось, что штурмовой батальон морской пехоты форсировал Северную бухту на смазанных солидолом немецких гробах.

И сейчас, сквозь шум идущего поезда, сквозь толщу минувшего времени, к Ивану Ивановичу прорвался визгливый голос проверяющего генерал-майора. Кстати сказать, он до сих пор так и остался в том же чине и так и не поменял железные фиксы на золотые. Месяца четыре тому назад Иван Иванович встретил своего обидчика в одном из штабных коридоров. Он узнал его мгновенно, а похожий на замысловатую птицу маленький генерал, конечно же, не сложил, что разжалованный им в мае 1944 года комбат и движущийся ему навстречу генерал-полковник – одно и то же лицо. Не узнал, но зато откозырял ему как старшему по званию, не поравнявшись, а с почетом – за три шага, и свою большую голову на узких плечах держал при этом с бравым подобострастием и ел глазами Ивана Ивановича, как и подобает есть высокое начальство. Странная штука жизнь, но какая есть… Конечно, вспомнил Иван Иванович и черную цепочку пустых гробов, которые вытягивало из Северной бухты в открытое море. Вспомнил и пощечину, что залепила ему спасительница Александра. И чай с пахучим лимоном, и солдатика-дневального, что читал «Трех мушкетеров». Да, было дело…

Иван Иванович ехал из Москвы. Адам Сигизмундович ехал в Москву. А тем временем на набережной Рейна, неподалеку от знаменитой серой громадины Кельнского собора, сидели за столиком открытого кафе и пили свой «капучино» бывший немецкий генерал-полковник Йенеке и бывший охранник концлагеря для советских военнопленных Фритц, некогда спасенный Александрой от верной смерти и поставленный ею и Папиковым на ноги, вылеченный в советском госпитале на Сандомирском плацдарме.

В Кельне в это время было не пять часов вечера, как в Москве, а всего три часа дня. Солнце играло на серой глади Рейна, подсвечивало Кельнский собор, служивший в войну ориентиром для английских бомбардировщиков, и делало особенно яркими, радостными разноцветные цветки примул на клумбе буквально в двух шагах от столика, за которым сидели Фритц и Эрвин.

Генерал мало изменился в неволе, он оставался, как прежде, так же подтянут и сухощав, в его глазах не было и тени ожесточения, а густые волосы, несмотря на их седину, придавали Эрвину Йенеке некоторую моложавость, так что он не выглядел стариком.

Спасенный когда-то Александрой и Папиковым юный Фритц возмужал, раздался в плечах и стал вполне приметным тридцатилетним мужчиной, особенно приметным по обрезанной осколком нажимной мины (из тех, что поставляло на фронт его семейство) мочке левого уха.

Старые знакомые по советскому лагерю военнопленных не любили вспоминать прошлое. Хотя советский лагерь для немецких военнопленных был совсем не то, что чудовищный фашистский концлагерь, где служил когда-то охранником юный Фритц. Условия в советском лагере были вполне сносные: ни голода, ни лютого холода, ни издевательств охранников немецкие пленные не знали. Юный Фритц даже выучился русскому языку и в последние четыре года заведовал в лагере клубом и библиотекой. Русский язык и русская литература так легли ему на душу, что после их общего с Эрвином освобождения в 1955 году он тут же поступил на факультет славистики и сейчас блестяще его заканчивал в сверхсжатые сроки. Они говорили о разлившемся Рейне, о том, что прав Бисмарк: России и Германии воевать между собой категорически нельзя, от этого выигрывают только англосаксы. Разница в возрасте у собеседников была тридцать лет, но десять лет совместной неволи в значительной мере сгладили эту разницу.

– А примулы хороши, – сказал Эрвин, допивая свой кофе. – Цветок весны.

– Да, первоцвет, – согласился Фритц, – у бесстебельных махровых примул по сочности цвета и по их неприхотливости фактически нет конкурентов. Вы знаете, я мечтаю вывести такой сорт примул, которые будут цвести и в морозы. Тогда я бы подарил их в Россию.

– А ты цветовод? – удивленно спросил старый генерал.

– Начинающий.

– Начинающим быть лучше, чем заканчивающим, – с печальной иронией заметил Эрвин[23].

Часть третья

«Высший позор – ради жизни утратить смысл жизни».

Ювенал

«Смысл жизни в ней самой».

Лев Толстой

«Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни».

Федор Достоевский.