Том 8. Преображение России - [41]

— Не тот век, — бормотнул Павлик.

— Ах, Павлик!.. Это очень скучно быть ученым… И, главное, историком! Вот уж безнадежная наука!.. Что было — было, ну и черт с ним! И зачем вспоминать? Никому не легче, и только всем скучно… Посмотрите, заяц!

Но это не заяц, — это просто рыженькая собачонка мелькнула в кустах, а недалеко в кустах же паслись коровы; коровы были больше все рыжие, и в рыжих кустах мало заметные, как будто копошились сами эти кусты.

Потом потянулись виноградники, попались крашеные ворота, ведущие вниз, в чей-то сад; потом шоссейная казарма в версте от Перевала.

Наталья Львовна сказала весело:

— Вот как хорошо — чинно мы гуляем… Очень сегодня мило… И какие-то загадочные всадники мчатся нам навстречу — совсем, как в вашей сказке!.. Видите?

Шоссе здесь шло, пересекая балки, крутыми изгибами: то появлялось белым треугольным куском из-за срезанного выступа, то пропадало, и так же появлялись и пропадали на нем неясно видные, потому что солнце било в глаза, звонкие верховые. Потом вымахнули грудью из-за последнего поворота, и ясно стало, что верховой-то был один, а другая лошадь в поводу, — иноходцы, — караковый и буланый, — ростом небольшие, но красивые сухие лошадки. Верховой издали еще показался знакомым Наталье Львовне, но шагов за десять он и сам заулыбался ей и закричал:

— Замечательно!.. Здравствуйте!.. Не узнали?

И тут же Наталья Львовна узнала Гречулевича.

Поровнявшись, Гречулевич, весь радостно сияющий, еще раз сказал:

— Замечательно! — Ловко спрыгнул, забрал оба повода в левую руку, поздоровался радостно с Павликом, хотя и не знал его, и просительно наклонился к Наталье Львовне:

— Вы умеете верхом?.. А?.. Наверно, умеете?

— Ого! Еще как!

Павлик даже изумился тому, как вся переменилась вдруг Наталья Львовна, стала ребячливой, задорной, и голос звучал низко, по-мальчишески:

— Это здорово!.. И даже седло дамское! Зачем у вас седло дамское? А?

И глядела на этого в глупой жокейке, в зеленой спортсменской куртке, красного, с наглыми глазами навыкат, с колкими усами, с зубами, как у лошади, и с носом, точно серп, — глядела так, показалось Павлику, восхищенно, что за нее сразу стало неловко, а за себя больно почему-то.

— Я давно не ездила!.. Ах, я страшно люблю ездить! Я и в детстве даже… Павлик, вы вот что, голубчик… Мы долго будем кататься?.. Ну, только не фыркай мне в лицо, противный… Влюблена в иноходцев!

— Смирнейший! — говорил, тоже сияя, Гречулевич. — О-о, он любит, когда его дамы гладят!.. Нет, не кусачий, не бойтесь… Кататься? Сколько угодно!.. Хотите, в Биюк-Чешме проедем? Замечательно, что я вас встретил, — один восторг… Сегодня уже мое число: девятнадцатое… Мне по девятнадцатым всегда везет!

— В Чешме! Да… в Биюк-Чешме… Это я так сказала? А-а, это — куда те двое пошли, Павлик? Что это значит: Биюк-Чешме?.. Павлик же, скажите же, — вы ведь все знаете!

«Что с ней такое? Точно ее щекочут!» — удивленный, думал Павлик и бормотнул угрюмо:

— Нет, я не знаю, что значит.

— О-о, это просто, — подхватил Гречулевич очень живо и очень весело. — Биюк значит — большой, а Чешме — источник, родник… А то есть еще Кучук-Чешме — малый родник — тоже деревня.

И глядел на Павлика, как и на Наталью Львовну, одинаково сияюще и красно, с большой готовностью объяснить все на свете.

— Нет, откуда же у вас лошадь с дамским седлом, точно нарочно?! Вы отвозили куда-то какую-то даму? Правда?

— Конечно, если… от вас не скроешь!.. Ну, уж лошади не хотят стоять… Садитесь, я помогу… Давайте сумочку.

— Нет, я ее так вот… Ну, гоп!

Поддержанная Гречулевичем, Наталья Львовна ловко (Павлику не понравилась эта ловкость) вскочила на своего буланого.

Буланый, откачнувшись, перебрал сухими ногами, закивал головой и на товарища косился: скоро ли? Гречулевич поймал стремя ногой, попрыгал немного, как воробей, кстати выправляя подпругу, невнятно подбросил ладное, нетяжелое тело и вот уже уселся гусаром, а Павлик остался на дороге; он еще не вполне осознал, что чувство, его охватившее, была едкая зависть. Показалось только, что слишком много солнца на них двоих, и на уздечках и на стременах, и на рукоятке хлыста Гречулевича, и на подковах внизу, и на белом шоссе под ними.

Наталья Львовна закивала ему весело головой, — точь-в-точь, как ее буланая лошадка, и Гречулевич тоже кивнул раза два или три, коснувшись рукой с хлыстом своей противной жокейки, и уж тронулись было, когда вдруг вспомнила что-то она:

— Павлик! Павлик! — повернула буланого боком. — Павлик, а как же царица ваша?.. Тогда ведь не было дамских седел? Как ей неудобно было, бедняжке!

И засмеялась (первый раз слышал Павлик, как она смеялась — незвонкий, грудной смех), — и, уж не посмотрев на него больше, оба двинулись разом, застучала точная дробь иноходцев, крылом черным отвернуло платье Натальи Львовны, мелькнули кругло лошадиные крупы с хвостами, завязанными тугим узлом, и сухие ноги, снизу белые от известковой шоссейной пыли (с неделю не было дождя) — и вот все пропало за поворотом. Павлик подождал, когда опять зачернели, вырвавшись на белое, — хорошо скакали! — и опять скрылись за другим поворотом, потом опять вырвались выше.