Том 8. Преображение России - [39]

— Должно быть, с нижних, — согласился Павлик.

— Ну, и что же эта царица, как?.. Она здесь и умерла?.. Или ее простили все-таки?

— Нет, нет, — умерла здесь.

— Не про-сти-ли!.. Бедная женщина!.. Вам ее жалко, Павлик? А почему бы ей и не здесь умереть?.. Чем плохо?

— А вы?..

— Что «я»?.. Эти вон человечки черные, — зачем они там? Вон около барки…

— Турки… песок грузят на фелюгу.

— Зачем?

— Куда-нибудь повезут.

— А-а… посыпать дорожки?

— Нет, на штукатурку, кажется…

— Ну, вы сами не знаете!.. На шту-ка-турку!

— Так мой Увар мне говорил. Я его спрашивал, — я не сам…

— Ну, все равно… «Что я», — вы спросили?.. Нет, мне ее как-то не жалко, эту царицу. Как ее звали, кстати?

— Вот имени я не нашел… Почему-то имени нигде не было… Не нашел… И Максим Михалыч не знает.

— Не все ли равно?.. Дарья, например — царица Дарья.

Павлику это имя не понравилось, и не понравилось ему еще то, зачем шутит Наталья Львовна. Ему же и теперь, днем, припомнилось, — глядят со стороны моря (это было странно, что именно со стороны моря, а не оттуда, с горы) иконописно-широкие грустные глаза, и над ними, прикрывая весь лоб, простая, только непременно с жемчужинами, темная кика, вроде скуфейки.

— Схоронили ее все-таки где же? — спросила Наталья Львовна.

— Здесь. — Павлик представил было, что тело ее вот на таком же паруснике повезли хоронить в Византию (при попутном ветре могли бы доехать за одни сутки), и добавил поспешно и недовольно, точно его обидели: — Конечно, здесь.

— А могила ее, конечно, не сохранилась?

— Ну еще бы! Какая же это могила: ведь тысячу двести лет назад!.. И монастыри-то уж растаскали по камешку.

— Может, мы по ним ходим?..

А в это время нанятые Иваном Гаврилычем дрогали, подвод десять, гужом выползали, спускаясь с лесной верхушки горы как раз на открытую упругую желтую дорогу, и на заторможенных колесах, как на связанных ногах, медленно поползли вниз.

— Ну, конечно, монастыри эти пошли на мостовую! — живо ответила себе Наталья Львовна. — И крепость, и эти «покои» (воображаю, какие там могли быть «покои»!) этой царицы Дарьи, и… что там еще?.. И плита, конечно, с надписью: «Здесь погребен прах…» «Прах» — красивое слово!.. Прах!.. И совсем это не идет к мертвому телу.

— Это по-гречески было написано.

— Ах, да… Ну уж, конечно, по-гречески… И как же именно? Не знаете?.. Ну, все равно.

— Или, пожалуй, и по-латыни, — задумчиво сказал Павлик.

Султан в небе растаял, и гора сделалась спокойнее и как-то ниже: будничный — совсем рабочий вид стал у этого Таш-Буруна, похожего на слоновью голову с покорно опущенными бивнями, — как будто и у него появилась сознательная мысль: растаскивают по камешку, сволакивают вниз… время!

— А вы, Павлик, не верите, что кто-нибудь в самом деле под коня бросался?.. Вот вы сказали: легенда. Не верите?

Павлик отвернулся, потому что об его ноге была уже речь раньше, и он сказал, что упал с крыши, со второго этажа, а Алексею Иванычу зачем-то объяснял, что упал будто бы с высокого дерева, и принялось болеть. Теперь ему стыдно стало, что когда-нибудь Наталья Львовна узнает правду; он ответил обидчиво:

— Зачем же в это верить?!. Хорошо и то, что красиво придумано. — Тройка, искалечившая его, представлялась ему иногда огненной, как где-то в Ветхом завете; а отец его знал о тройке, что она — купцов Шагуриных, и уж давно вчинил иск за увечье сына, и дело это должно было разбираться весною.

Они вышли к белому шоссе, не тому, которое проводил внизу Алексей Иваныч, а к другому, верхнему, по которому вечно двигались, страшно тарахтя, груженые и пустые длиннейшие арбы. Теперь тоже тарахтело несколько, — везли куда-то на виноградники новые желтые дубовые колья и пустые перерезы, прикрученные веревками.

Павлик видел, что Наталья Львовна не замечает или показывает, что не замечает тех усилий, с которыми он переставлял свои костыли рядом с нею: от этого ему было хорошо с ней, и казалось нужным еще рассказать ей, где и какие тут были тогда селения, крепости, и чем торговали тогдашние купцы по всему этому берегу.

— Да откуда вы все это знаете? — спросила, наконец, Наталья Львовна.

— А вот… есть тут такой Максим Михалыч, он — бывший историк гимназический… У него в книгах роюсь… А откуда я его выдрал?.. Это меня раз повез Алексей Иваныч на свои работы, а он как раз с базара ехал… увидел: гимназическая шинель, — очень обрадовался (здесь ведь нет гимназии), — ну и к себе завез.

— Ишь ты!.. Хороший какой.

— Да, он… вы не улыбайтесь так, — он действительно хороший.

— Павлик, вы будете ученым, — сказала убежденно Наталья Львовна. — И вот, для вас у меня имеются конфеты, я сейчас найду… Не для меня уж, нет — для вас именно.

— Не хочу я быть ученым… и конфет не хочу, — буркнул Павлик, обидясь. Но, покопавшись в сумочке, нашла Наталья Львовна несколько длинных леденцов в серебристой обертке и с красной надписью: «Будущность». Слово это Павлика примирило.

По шоссе было легче идти, и отсюда другое было видно, не то, что всегда видел с Перевала Павлик. Здесь вправо вниз бесчисленные, на вид очень легкие и мягкие, сплетаясь, стелились гусиными лапами лиловатые балки, поросшие кустами, и переходили в долину, всю из одних садов, недавно перекопанных, и потому теперь тепло-разодранно-рыжих, с четкими, рабочего вида, деревьями, обмазанными известью с купоросом; влево вниз, тоже за гусиными лапками балок, мрело море, уводящее душу, потому что был редкостный для зимы штиль и горизонт расплылся по воде и небу (на такое море смотреть всегда почему-то нехорошо было Павлику). А прямо перед глазами в лесу на горах, в трех разных точках и очень далеко одна от другой, белели лесные сторожки.