Том 8. Преображение России - [251]

— Представьте себе, — продолжал он, — что в запертой снаружи квартире начался пожар, а человек в ней очень крепко спал и проснулся только тогда, когда все горит в квартире, везде бушует пламя! Он мечется к двери и окнам, но дверь заперта, как я уже сказал, снаружи, да к ней и не проберешься сквозь огонь, — ведь горит вся мебель, горит пол… Он к окнам, а там тоже уже горят подоконники, — он видит, что сейчас погибнет ужасной смертью, — но вдруг… вдруг слышит, кто-то бьет топором в дверь… Видит — в рухнувшую дверь врывается к нему сквозь пламя пожарный в каске, хватает его поперек тела и выскакивает с ним на лестницу, но при этом, ввиду того, что пролом узкий и уже горит тоже, спаситель-пожарный стукнул головой спасенного им о косяк двери и вынес его из огня в бесчувственном состоянии… Спасенный потом пришел, конечно, в себя, ожоги на его теле залечили, и он стал вполне здоровым, так что же после всего этого: судить ли пожарного, как уголовного преступника, за то, что он стукнул его головою о косяк, или выдать ему медаль за спасение погибавшего?

— Мы плохо вас понимаем, господин потерпевший, — сказал председатель, даже не прибавив теперь своего «пхе», что можно было счесть признаком продолжающегося удивления.

— Вас просят выяснить, наконец, ваши отношения с подсудимым, говоря об этом просто и ясно, а вы почему-то прибегаете к замысловатым аллегориям, — поддержал председателя прокурор.

— Просто и ясно?.. Хорошо, я скажу просто и ясно! (Тут Матийцев как-то непроизвольно вдохнул воздуха сколько мог.) Обстановка преступления подсудимого, коногона Ивана Божка, была такова. Я сидел за столом и писал предсмертное письмо своей матери, в Петербург, а рядом с письмом лежал на моем столе револьвер, так как тут же после того, как я запечатал бы письмо, я хотел приложить дуло этого револьвера к виску и… нажать гашетку… Вот от этой-то, вполне обдуманной мною заранее, вполне, значит, произвольной смерти и спас меня не кто иной, как обвиняемый в покушении на убийство меня, — не кого-нибудь иного, а именно меня! — коногон Божок.

Сказав это, Матийцев остановился и снова оглядел поочередно и членов суда, и прокурора, и присяжных: он сделал так под влиянием какой-то подспудной, неясной ему самому мысли о том, что это необходимо сделать после того, как сказано было им самое главное, то, ради чего он охотно поехал сюда на суд из Голопеевки.

Но вдруг услышал он знакомое «пхе» и потом:

— Господин потерпевший, вы придумали это совершенно напрасно и даже непонятно нам, с какою именно целью придумали!

Этого не ожидал Матийцев, это его оскорбило даже и по тону, каким было сказано: тон был брезгливый, — так ему показалось. Поэтому, подбросив голову и упершись глазами теперь только в одно мясистое лицо председателя, он сказал резко, с нажимом:

— Я принимал присягу говорить здесь, в зале суда, правду и сказал сущую правду! Да и не в моих правилах говорить когда бы то ни было и где бы то ни было ложь! Мне незачем лгать, и никогда не было в моей сознательной жизни такого случая, чтобы я лгал!.. Может возникнуть вопрос, отчего я начал свои показания не с этого факта, — это другое дело… Не сказал об этом раньше только потому, что прямого отношения к покушению на меня со стороны обвиняемого это не имело, — однако факт остается фактом, и залезь в мое окно уволенный мною коногон Божок всего только на четверть часа позже, он увидел бы на полу в моей комнате только труп стоящего теперь перед вами, — труп в луже крови!

— Этого вашего показания мы не нашли в материалах следствия, пхе, — заметил председатель теперь уже сухо и глядя не на него, а в лежащее перед ним «дело» Божка.

— Его и не могло там быть, потому что я не говорил об этом следователю, — его же тоном ответил ему Матийцев.

— Вот видите, — не говорили, а, кажется, должны были сказать… при своей правдивости, пхе!

— Препятствием для меня к такой искренности явился стыд… Мне было стыдно тогда не только говорить, но даже вспомнить об этом, — разведя при этом руками, как бы сам себе объясняя, почему умолчал, объяснил Матийцев. — Стыдно было, да, и потому не сказал… Ни следователю, ни кому-либо другому, а незаконченное письмо матери я уничтожил, конечно. Я говорил следователю только, что прощаю обвиняемого и не возбуждаю против него дела, но почему именно прощаю, не добавил в разговоре с ним, — добавляю здесь, в зале суда… Потому, что его покушение на мою жизнь спасло меня от покушения на свою жизнь, — вот почему. Это сказалось у меня сейчас как будто несколько запутанно, но по существу совершенно точно.

— Разрешите, господин председатель, — полуподнявшись, сказал прокурор и потом, обратившись к Матийцеву, спросил: — Вы говорите, что хотели покончить жизнь самоубийством, потому вы тогда же и купили револьвер?

— Нет, он был у меня раньше.

— Прекрасно, — был раньше, а для каких же целей вы его у себя держали?

И у прокурора при этом вопросе появилось в глазах что-то такое, что появляется у гончей собаки, напавшей на свежий след зайца, но Матийцев ответил теперь уже гораздо спокойнее:

— Револьвер был куплен мною по совету моего начальника в целях самозащиты от… все тех же шахтеров, если бы им вздумалось на меня напасть. Мне говорилось, что подобные случаи бывали, и как же в виду этого быть совершенно безоружным?.. Вот этот самый револьвер я и решил было направить в минуты душевной слабости на себя.