X
На рассвете его разбудил Копылов.
— Вставай, пора собираться, ехать! Приказано ведь быть к шести часам.
Начальник штаба только что побрился, вычистил сапоги и надел помятый, но чистый френч. Он, как видно, спешил: пухлые щеки в двух местах порезаны бритвой. Но во всем его облике была видна какая-то, ранее несвойственная ему, щеголеватая подтянутость.
Григорий критически осмотрел его с ног до головы, подумал: «Ишь как выщелкнулся! Не хочет к генералу явиться абы в чем!..»
Словно следя за ходом его мыслей, Копылов сказал:
— Неудобно являться неряхой. Советую и тебе привести себя в порядок.
— Продерет и так! — пробормотал Григорий, потягиваясь. — Так, говоришь, приказано быть к шести? Нам с тобой уж приказывать начинают?
Копылов, посмеиваясь, пожал плечами:
— Новое время — новые песни. По старшинству мы обязаны подчиниться. Фицхалауров — генерал, не ему же к нам ехать.
— Оно-то так. К чему шли, к тому и пришли, — сказал Григорий и пошел к колодцу умываться.
Хозяйка бегом бросилась в дом, вынесла чистый расшитый рушник, с поклоном подала Григорию. Тот яростно потер концом рушника кирпично-красное, обожженное холодной водой лицо, сказал подошедшему Копылову:
— Оно-то так, только господам генералам надо бы вот о чем подумать: народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился! А они все старым аршином меряют. А аршин, того и гляди, сломается… Туговаты они на поворотах. Колесной мази бы им в мозги, чтобы скрипу не было!
— Это ты насчет чего? — рассеянно спросил Копылов, сдувая с рукава приставшую соринку.
— А насчет того, что все у них на старинку сбивается. Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество — так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую! — Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя повысил голос.
Копылов недовольно оглянулся по сторонам, шепнул:
— Ты потише, ординарцы слушают.
— Почему это так, спрашивается? — сбавив голос, продолжал Григорий. — Да потому, что я для них белая ворона. У них — руки, а у меня — от старых музлей — копыто! Они ногами шаркают, а я как ни повернусь — за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и по́том. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток. Вот все это почему! И выйду я от них, и все мне сдается, будто у меня на лице паутина насела: щелоктно мне и неприятно страшно, и все хочется пообчиститься. — Григорий бросил рушник на колодезный сруб, обломком костяной расчески причесал волосы. На смуглом лице его резко белел не тронутый загаром лоб. — Не хотят они понять того, что все старое рухнулось к едреной бабушке! — уже тише сказал Григорий. — Они думают, что мы из другого теста деланные, что неученый человек, какой из простых, вроде скотины. Они думают, что в военном деле я или такой, как я, меньше их понимаем. А кто у красных командирами? Буденный — офицер? Вахмистр старой службы, а не он генералам генерального штаба вкалывал? А не от него топали офицерские полки? Гусельщиков из казачьих генералов самый боевой, заславный генерал, а не он этой зимой в одних исподниках из Усть-Хоперской ускакал? А знаешь, кто его нагнал на склизкое? Какой-то московский слесарек — командир красного полка. Пленные потом говорили об нем. Это надо понимать! А мы, неученые офицеры, аль плохо водили казаков в восстание? Много нам генералы помогали?
— Помогали немало, — значительно ответил Копылов.
— Ну, может, Кудинову и помогали, а я ходил без помочей и бил красных, чужих советов не слухаясь.
— Так ты что же — науку в военном деле отрицаешь?
— Нет, я науку не отрицаю. Но, брат, не она в войне главное.
— А что же, Пантелеевич?
— Дело, за какое в бой идешь…
— Ну, это уж другой разговор… — Копылов, настороженно улыбаясь, сказал: — Само собою разумеется… Идея в этом деле — главное. Побеждает только тот, кто твердо знает, за что он сражается, и верит в свое дело. Истина эта стара, как мир, и ты напрасно выдаешь ее за сделанное тобою открытие. Я за старое, за доброе старое время. Будь иначе, я и пальцем бы не ворохнул, чтобы идти куда-то и за что-то воевать. Все, кто с нами, — это люди, отстаивающие силой оружия свои старые привилегии, усмиряющие взбунтовавшийся народ. В числе этих усмирителей и мы с тобой. Но я вот давно к тебе приглядываюсь, Григорий Пантелеевич, и не могу тебя понять…
— Потом поймешь. Давай ехать, — бросил Григорий и направился к сараю.
Хозяйка, караулившая каждое движение Григория, — желая угодить ему, предложила:
— Может, молочка бы выпили?
— Спасибо, мамаша, времени нету моло́ки распивать. Как-нибудь потом.
* * *
Прохор Зыков около сарая истово хлебал из чашки кислое молоко. Он и глазом не мигнул, глядя, как Григорий отвязывает коня. Рукавом рубахи вытер губы, спросил:
— Далеко поедешь? И мне с тобой?
Григорий вскипел, с холодным бешенством сказал:
— Ты, зараза, так и этак тебе в душу, службы не знаешь? Почему конь занузданный стоит? Кто должон коня мне подать? Прорва чертова! Все жрешь, никак не нажрешься! А ну, брось ложку! Дисциплины не знаешь!.. Ляда чертова!
