Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады - [132]

Посреди площади собралось десятка два молодых людей, судя по одежде и повадке — молодых аристократов. У каждого шея была повязана белым шарфом, а на шляпе красовалась белая кокарда Бурбонов; тощий белобрысый юнец, по-видимому, их предводитель, вытащил из кармана какую-то бумагу и громовым голосом, совершенно неожиданным при его хлипком сложении, начал читать:

«При существующих обстоятельствах Парижу предоставлена честь приблизить зарю всеобщего мира! Его присоединение ожидается с тем огромным интересом, какой вполне естественно вызывает столь великая цель...»

И так далее. Позднее мне удалось добыть листок с воззванием князя Шварценберга, и я тот же час узнал это суконное красноречие.

«Парижане! У вас перед глазами пример Бордо!»

Что и говорить, пример весьма наглядный! Белобрысый юнец закончил чтение кличем «Vive le Roi!»,[69] и вся шайка, точно статисты по подсказке суфлера, подхватила этот клич. Толпа глядела равнодушно; кое-кто отошел подальше, а седовласый всадник с военной выправкой в полной форме полковника Национальной гвардии (то был герцог де Шуазель-Праслен, я его сразу узнал) осадил коня и сурово и укоризненно сказал что-то этим буйным молодчикам. Двое или трое из них только пренебрежительно пощелкали пальцами и с вызовом, хотя и не без смущения, повторили: «Vive le Roi!» Однако весь этот спектакль не имел никакого успеха: слишком холодны были зрители. Но тут прискакали еще десятка полтора молодцов голубой крови и постарались хоть немного оживить представление: среди них были Луи де Шатобриан, брат мсье Талейрана, Аршамбо де Перигор, известный подлец маркиз де Мобрей и... да-да, конечно, мой кузен, виконт де Сент-Ив!

Непристойность его появления здесь, его бесстыдная, беззастенчивая наглость обрушились на меня, как удар. Даже в толпе незнакомых людей я залился краскою стыда и едва не бросился бежать. Лучше бы я и вправду убежал! Только случайно он меня не заметил, когда проскакал на чистокровном скакуне, гарцуя и рисуясь, точно оперный тенор, нарумяненный и по обыкновению вызывающе надменный, будто похвалялся своей низостью. На кончике его хлыста красовался белый кружевной платочек, и уже одно это могло взбесить кого угодно. Но когда он поворотил своего жеребца, я увидал, что он по примеру déclassé[70] Мобрея украсил хвост коня крестом Почетного легиона. Тут уж я стиснул зубы и решил не отступать.

— Vive le Roi! Vivent les Bourbons![71] A has le sabot corse![72] — кричали они.

Мобрей привез с собою полную корзину белых кокард и нарукавных повязок, и расфранченные всадники принялись разъезжать среди толпы, стараясь всучить их равнодушным зрителям... Ален протиснулся в кучку людей, среди которых был и я, и, когда он протягивал кому-то белую кокарду, взгляды наши встретились.

— Благодарю, — сказал я. — Поберегите ее до тех пор, покуда мы не сойдемся вновь на улице Грегуар де Тур!

Рука его, державшая хлыст с кружевным платочком, дернулась, точно его ужалила змея.

Прежде чем рука эта вновь опустилась, я нырнул в самую гущу толпы, и она тот же час теснее сомкнулась вокруг него, ничего не поняв, но дыша угрюмой враждебностью.

— Долой белые кокарды! — закричали сразу несколько голосов.

— Кто этот грубиян? — услышал я голос Мобрея; он уже протискивался сквозь толпу на помощь приятелю.

— Черт побери! Это мой младший родич, ему невтерпеж лишиться головы, а я предпочитаю сам выбрать для этого день и час, — отвечал Ален.

Я понял, что это всего лишь бессильная злоба, и, отойдя на безопасное расстояние, едва не рассмеялся. Однако же встреча наша отбила у меня охоту глазеть на парад; я поворотил назад, вновь перешел мост и направился на улицу дю Фуар, к вдове Жюпиль.

Улица дю Фуар знавала лучшие времена, ныне же это был просто жалкий закоулок из тех, что все свои отбросы спускают по одной-единственной канаве в Сену, ну, а вдова Жюпиль не отличалась красотою даже в те дни, когда она следовала как маркитантка за сто шестым стрелковым полком еще прежде, чем женила на себе Жюпиля, сержанта того же полка. Но мы с нею свели дружбу, когда я был легко ранен на сторожевом посту у Альгуэдэ, и с той поры я приучился не замечать, что белое вино у нее кислит, ибо помнил, как сладостны были мази и притирания, которыми она смягчала боль моей раны; поэтому, когда при Саламанке сержанта Жюпиля сразила картечь и его Филумена, покинув войска, взяла на себя заботу о винной лавке его матушки на улице Фуар, мое имя она внесла в список будущих покупателей одним из первых. Я чувствовал, что благополучие ее дома в какой-то малой мере зиждется и на мне. «Право же, — думал я, пробираясь по зловонной улочке, — солдату Империи совсем не худо иметь в эти дни в Париже хотя бы такое прибежище».

Мадам Жюпиль вмиг меня признала, и мы (разумеется, не в прямом смысле слова) кинулись друг другу на шею. В лавке не было ни души, жители всем кварталом отправились смотреть парад. После того как мы (опять-таки в переносном смысле) пролили слезу о прискорбном непостоянстве французской столицы, я спросил, нет ли для меня писем.

— Увы, нет, camarade.

— Ни одного? — воскликнул я, и, верно, лицо у меня сильно вытянулось.