Том 5. Энн Виккерс - [15]

— Вот именно хочу! Но вы двое — дилетантки, настоящие Марии, вот вы кто, а я всегда считала, что с Марфой обошлись несправедливо. Если хотите знать, я отличаюсь от вас тем, что намерена работать! Я хочу добиться как можно больше славы и денег, но я знаю, что для этого надо работать! Но это еще не все! Я хочу сделать что-нибудь такое, что окажет влияние на все человечество. Например, если б я умела писать картины, как Веласкес, чтобы у вас у всех глаза на лоб полезли, или если б я могла сыграть леди Макбет так, чтобы люди падали со стульев, я бы с радостью взялась за это, но малевать жалкие зимние пейзажики…

— Ну, Э-э-э-энн!! — укоризненно протянула Юла.

— …или играть в пьесах Чарльза Клейна — все это чушь! Я хочу воздействовать на других людей. Я пока еще не знаю, как именно, я вообще слишком мало знаю. Может быть, стать миссионером? Или это только способ уехать в Китай? Может быть, женщиной-врачом. А может, я буду работать в народных домах. Не знаю. Но я хочу заняться настоящим делом!

— Разумеется, — смиренно согласилась Тэсс, этот будущий литературный гений. — Разумеется, я тоже хочу помогать людям. Облагораживать их.

— Я вовсе не собираюсь раздавать уголь и одеяла или приучать жителей Океании носить штаны. Я имею в виду… — Если Энн больше других старалась высказаться и растолковать самой себе, что именно она имеет в виду, то это объяснялось тем, что она действительно имела в виду нечто, пусть даже и весьма примитивное. — Что-нибудь вроде «Тоно Бенге»- знаете, этот новый роман Уэллса. Я бы хотела внести свой вклад, ну, хотя бы одну миллионную долю, чтобы помочь этой шайке тупоголовых кретинов хоть немножко приблизиться к ангелам.

— Опомнись, Энн Виккерс! — возмутилась благонравная Эми Джонс. — В Библии сказано, что род человеческий был создан по образу и подобию божию, а ты называешь его шайкой тупоголовых кретинов. По-твоему, это хорошо?

— Что ж, Иоанн Креститель[26] назвал жителей своего родного города порождением ехидны. Но к нам и это не относится — мы даже не обладаем ловкостью и проворством хорошей ехидны. Нам не хватает яду. Мы такие… такие чертовски мягкотелые! Мы так боимся жизни!

С грохотом хлопнув дверью, в комнату ворвалась Фрэнснн Мэррнвезер, и дискуссия на животрепещущую тему о смысле жизни сжалась в комочек и скоропостижно скончалась в ту самую минуту, когда Фрэнсин, подобно героине греческой трагедии, возопила:

— Внимание, сестры! Вы только подумайте! Эта шайка из Сигмы Дигаммы собирается выбрать Пролазу Мюллер президентом курса, а Герти — председателем Литературного общества. Мы должны что-то предпринять!

— Предпринять! — вскричала Энн. Она теперь ничуть не напоминала спасителя человечества, а вся так и кипела от возмущения. — Девочки! Давайте выдвинем в президенты Мэг Доэрти! Приступим к делу! Если вы не возражаете, я выставлю свою кандидатуру в вице-президенты! А секретарем мы выберем Митци Брюэр!

— Но ведь ты же только вчера говорила, что она потаскушка! — пролепетала Эдна Дерби.

— Да нет, я совсем не в том смысле, — неопределенно пояснила Энн. — И потом, если мы внесем ее в список, мы получим голоса всех членов Музыкальной ассоциации. Они, конечно, просто дуры, но их голоса не хуже всяких других.

— Знаешь, Энн Виккерс, ты рассуждаешь, как заядлый политикан. По-моему, ты сама не веришь ни одному своему слову — насчет того, чтобы человечество стало таким, как у Уэллса, и тому подобное.

— Я? Политикан? — искренне изумилась Энн. — Да ведь политиканы — это ужасные люди! Нет, я ни о какой политике и не думала! Я только думала, как бы нам составить самый лучший избирательный список на курсе! Такой, чтобы победить на выборах!

Подобно тому, как практические дела помешали им завершить спор о смысле жизни, еще более интересная тема совершенно вытеснила политику, когда Фрэнсин, захлебываясь от волнения, заговорила:

— Ах, девочки, кто из вас знаком с новым профессором истории Европы, доктором Харджисом? Я видела, как он шел к себе в кабинет.

— А какой он из себя? — хором спросили девицы.

— Слушайте! Он просто замечательный! Не трепещи, беспокойное сердце! И как только члены совета колледжа допустили его в этот женский монастырь? Он типичный рыжий красавец!

— А разве бывают рыжие красавцы? Красавицы — это я еще понимаю, но красавцы! — презрительно фыркнула Юла.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь этого греческого бога! Волосы рыжие — из тех, что отливают золотом. И вьются! И чудесные серые глаза. И загорелый, как будто он все лето провел на пляже. И плечи такие широкие. А улыбка! Да, юные Порции,[27] всем вам тут же крышка!

«В таком случае я не стану заниматься европейской историей, — решила про себя Энн. — Впрочем, у меня осталось пустое место в расписании… Но в моем расписании не будет никаких греческих богов. Все мужчины — троглодиты, хоть я и не знаю, что такое троглодит! Нет, мужчины просто животные… И все-таки я не терплю, когда Юла… Но я больше никогда не полюблю ни одного мужчину, никогда, до самой смерти… Впрочем, с этим Харджисом, пожалуй, можно будет посоветоваться насчет его курса».

ГЛАВА VI

Глен Харджис, магистр искусств, доктор философии, преподаватель истории в колледже Пойнт-Ройял, сидел в своем кабинете в подвальном этаже Сюзен Б. Энтони — холл. В маленьком кабинетике с оштукатуренными розовыми стенами находилось следующее: репродукция с изображением Парфенона, настолько всем примелькавшаяся, что она, несомненно, относилась к той же эпохе, что и сам Парфенон; довольно убогий письменный стол, Всемирный Календарь, Справочник Пойнт-Ройяла, огромный классный журнал, последний выпуск нью-хейвенского «Джорнэл энд куриер» и доктор Харджис собственной персоной. Это было все, пока вдруг не появилась Энн Виккерс, и мрачный застенок, привыкший к унылым спорам о пропущенных занятиях, провалах на экзаменах, темах сочинений и списках обязательной литературы, мгновенно ожил.