Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [43]

Доигрываю проигранную

давным-давно игру.

Дотягиваю, как проигрыватель

дотягивает муру.

Как роты, когда поведено,

досматривают кино.

О том, что дело потеряно,

я знаю уже давно.

О том, что дело не выгорело,

догадывался всегда,

и все же из дела не выдворила

большая даже беда.

И что я себе ни внушаю,

но все же, покуда живой,

фигуры не смешаю

на доске мировой.

И на пол не стряхну я

игру эту со стола.

Еще потяну, потяну я,

была или не была.

МЕНКИ

Шел я по улице и менялся,

кто бы навстречу мне ни попадался.

Чем я менялся? Просто судьбой,

переставая быть собой.

Я воплощался в девчонку с косичкой,

рыжею проскользнувшей лисичкой,

и в пьяноватого старика,

пусть качавшегося слегка.

В пенсионера и в пионера,

в молодцеватого милиционера.

В миллионера я тоже бы смог,

чуть поднатужившись, воплотиться,

но он скользнул серебристой плотицей,

бросив колечком сигарный дымок.

С кем ни сменялся бы я — я выгадал.

Кто б ни сменялся со мной — прогадал.

Вот почему эти менки я выдумал.

Я приплатил бы! И много бы дал.

За перемену судьбы, перемену

много бы я приплатил пионеру.

Но пионер не захотел.

Пенсионер не захотел.

Не показался обмен подходящим

ни проезжающим, ни проходящим.

Все оставались самими собой.

Я оставался с моею судьбой.

«Молча, как придорожные столбики…»

Молча, как придорожные столбики,

принимаю удары колес.

Молча, как античные стоики,

молча, без нареканий и слез.

Потому что, как бы и сколько бы

ни рыдай, ни тряси телеса,

не уйдешь никак от жестокого,

молчаливого колеса.

Что ж, не будем сухость отчаяния

разбавлять потоками слез.

Молча. В общем и полном молчании

принимаем удары колес.

«Наблюдатели с Марса заметят, конечно…»

Наблюдатели с Марса заметят, конечно,

как все медленней от начальной к конечной

точке,

все осторожней

                                 иду.

Наблюдатели с Марса почуют беду.

Не по величине, а скорей по свеченью

наблюдатели с Марса оценят значенья

этой точки, ничтожнейшей, но световой.

Потому что свечусь я, покуда живой.

Марс дотошная в смысле науки планета,

там встревожатся тем, что все менее света,

что все менее блеска, сиянья, огня,

что все менее жизни идет от меня.

Спор на Марсе возникнет,

нескоро затихнет:

— Может, он уже гибнет?

— Может, он еще вспыхнет?

— Телескоп на него мы направим в упор. —

К сожалению — обо мне этот спор.

Как в палате во время обхода врача,

обернувшись к студентам, бесстрастно шепча,

 сформулируют долю мою и судьбину

марсиане,

                    черпнувши науки глубины.

Ледовитая тьма между Марсом и мной,

ледовитая тьма или свет ледяной,

но я чую душой, ощущаю спиной,

что решил обо мне

                           мир планеты иной.

БЕЗ МЕНЯ («Можно обойтись и без меня…»)

Можно обойтись и без меня.

Но зачем? Секундой в толще дня,

каплей в океане моря

и слезинкою в рыданьи горя

пригодиться я еще могу.

И еще — снежинкою в снегу.

Все мы, имена и анонимы

заменяемые — заменимы?

Да, конечно. Нет, конечно. Да,

безо всякого сомнения.

Тем не менее есть такое мнение,

что и горе — не беда.

Горе — горе, а беда — беда,

и специалисты отмечали,

что печаль равна одной печали,

отличима без труда.

Рыжий, а впоследствии седой,

ныне старый, бывший молодой,

не лишенный совести и чести,

исчерпавший почти весь объем

срока своего, на своем месте

я, когда на месте на своем.

Всякий, кто его займет

по призванью ли, по назначенью,

что-нибудь не так поймет

во звучаньи или во значеньи.

Стало быть, никто, кроме меня,

не заменит никогда меня.

«Отбиваюсь от мысли о смерти…»

Отбиваюсь от мысли о смерти.

Не отстанет теперь до смерти,

до последнего самого дня.

До́ смерти одолеет меня.

То листвой золотой листопада

с ног сшибает она до упада.

То пургой заметет, как зима.

То предстанет открыто сама.

Каждой точкой. Каждой развязкой.

Каждой топью холодной и вязкой,

беспощадная, словно война,

на себя намекает она.

Тем не менее солнечным светом,

на вопросы — не медля — ответом,

круглосуточным тяжким трудом

от нее отбиваюсь. С трудом.

Я ее словно мяч отбиваю.

Вскачь, стремглав, впопыхах забываю.

Отгоню или хоть отложу

и по нормам бессмертья пишу.

«Те стихи, что вынашивались, словно дитя…»

Те стихи, что вынашивались, словно дитя,

ныне словно выстреливаются, вихрем проносятся,

и уносятся вдаль, и столетье спустя

из какого-то дальнего века доносятся.

Не уменьшилось время мое, хоть пружин

часовых

              перержавело предостаточно.

Не уменьшился срок мой последний, остаточный.

Изменился порядок его и режим:

в месяцы я укладываю года,

вечности я в мгновенья настойчиво вталкиваю

и пишу набело. Больше не перетакиваю.

Так и — будет. И может быть, даже — всегда.

«Я знаю, что „дальше — молчанье“…»

Я знаю, что «дальше — молчанье»,

поэтому поговорим,

я знаю, что дальше безделье,

поэтому сделаем дело.

Грядут неминуемо варвары,

и я возвожу свой Рим,

и я расширяю пределы.

Земля на краткую длительность

заведена для меня.

Все окна ее — витрины.

Все тикают, словно Женева.

И после дня прошедшего

не будет грядущего дня,

что я сознаю без гнева.

Часы — дневной распорядок

и образ жизни — часы.

Все тикает как заведенное.

Все движется, куда движется.

Все литеры амортизированы

газетной от полосы,

прописывают ижицу.

Что ж ижица? Твердого знака

и ятя не хуже она.

Попробуем, однако,

переть и против рожна.

А доказательств не требует,