Том 3. Стихотворения, 1921–1929 - [26]

Что приключилося с державным властелином?

С чего на соловьев такой явил он гнев?

Король… Давно ли он, от неги опьянев,

Помешан был на пенье соловьином?

Изнеженный тиран, развратный самодур,

   С народа дравший десять шкур,

Чтоб уподобить свой блестящий двор Афинам,

Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,

Философ царственный и покровитель муз,

Для

государственных потребуй жизни личной

Избрал он соловья эмблемой символичной.

«Король и соловей» – священные слова.

Был «соловьиный храм», где всей страны глава

Из дохлых соловьев святые делал мощи.

Был «Орден Соловья», и «Высшие Права»:

На Соловьиные кататься острова

   И в соловьиные прогуливаться рощи!

   И вдруг, примерно в октябре,

В каком году, не помню точно, –

Со всею челядью, жиревшей при дворе,

   Заголосил король истошно.

Но обреченного молитвы не спасут!

«Отца отечества» настиг народный суд,

Свой правый приговор постановивший срочно:

«Ты смерти заслужил и ты умрешь, король,

Великодушием обласканный народным.

В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль,

Пока придет весна на смену дням холодным

И в рощах, средь олив и розовых ветвей,

   Защелкает… священный соловей!»

      О, время! Сколь ты быстротечно!

Король в тюрьме считал отмеченные дни,

Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,

И за тюремною стеною вечно, вечно

   Вороны каркали одни!

Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный,

Но только б не весна, не рокот соловьиный!

Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!

О, если б вновь себе вернул он власть былую,

Декретом первым же он эту птицу злую

Велел бы начисто, повсюду, истребить!

И острова все срыть! И рощи все срубить!

И «соловьиный храм» – сжечь, сжечь до основанья,

      Чтоб не осталось и названья!

И завещание оставить сыновьям:

   «Проклятье соловьям!!»

Вот то-то и оно! Любого взять буржуя –

При песенке моей рабоче-боевой

  Не то что петухом, хоть соловьем запой! –

Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:

«Да это ж… волчий вой!»

Рабочие, крестьянские поэты,

   Певцы заводов и полей!

Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:

Для люда бедного вы всех певцов милей,

И ваша красота и сила только в этом.

   Живите ленинским заветом!!

Тяга >*

Нагляделся я на большие собрания:

В глазах пестрит от электрического сияния,

Народу в зале – не счесть,

Давка – ни стать, ни сесть.

На эстраде – президиум солидный,

Ораторствует большевик видный,

Стенографистки его речь изувечивают,

Фотографы его лик увековечивают,

Журналисты ловят «интересные моменты»,

Гремят аплодисменты,

Под конец орут пять тысяч человек:

– Да здравствует наш вождь Имя-Рек1

Мне с Имя-Реками не равняться,

Мне бы где-либо послоняться:

У поросшего лопухом забора

Подслушать обрывок разговора,

Полюбоваться у остановки трамвайной

Перебранкой случайной,

Уловить на улице меткое словцо,

Заглядеться на иное лицо,

Обшарить любопытным взглядом

«Пивную с садом»,

Где сад – чахоточное деревцо

С выгребной ямой рядом,

Где аромат – первый сорт,

Хоть топор вешай.

«М-м-мань-ня… ч-черт-р-р-т!»

«Не цапайся, леш-шай!..»

У пивного древа

Адам и Ева, –

Какой ни на есть, а рай!

Не разбирай.

Без обману.

Соответственно карману.

А карманы-то бывают разные:

Пролетарские и буржуазные.

Не пробуйте ухмыляться заранее:

Мол, у меня в башке туман –

Начал писать про собрание,

А свел на карман.

Сейчас вам будет показано,

Как одно с другим бывает связано.

   Есть такой город – Евпатория,

У него есть своя история.

Но прошлое нас мало касается,

Когда настоящее кусается.

К Черному морю этот городок

Выпятил свой передок,

Приманчивый, кокетливый,

К нэпманам приветливый,

А спиной пролетарской,

Разоренною, мертвой, «татарской»,

Повернулся к равнине степной,

Где пылища и зной.

Здесь, за этой спиною,

Задыхаясь от зною,

Приютился вокзальчик невзрачный,

По ночам сиротливый, покинутый, мрачный,

На припеке на три изнурительных дня

Приютивший в вагоне меня.

   Как мужик я изрядно известный,

То пролетариат весь местный,

Железнодорожный,

Прислал мне запрос неотложный:

Не угодно ли мне, так сказать,

Себя показать

И обменяться живыми словами?

– Интересуемся оченно вами…

Без председательского звона,

Без заранее намеченного плана

Разместились на путях, у вагона,

Вокруг водопроводного крана

Человек… ну, едва-едва

Десятка полтора или два.

Может быть, я ошибся в количестве:

Не заметил тех, кто лежал на животе.

Ведь собрание шло не при электричестве,

А в ночной темноте.

Тем не менее

Был оркестр, проявивший большое умение,

Оркестр – собранью под стать –

Какого в Москве не достать:

От чистого сердца, отнюдь не халтурно,

Кузнечики – вот кто! – звенели бравурно,

Без дирижера – и явного и тайного –

Показали пример искусства чрезвычайного,

Оттеняя старательно каждый нюанс.

Гениальный степной Персимфанс!..[9]

Под эту игру бесконечную

Повели мы беседу сердечную.

Разливаться ли тут соловьем,

Иль противно ломаться подвидом всезнайки?

Говорили душевно. И я без утайки

Говорил даже что-то о детстве своем.

Обо всем говорило собрание,

Под конец – про карман.

Обратил на это внимание

Рабочий, Димитренко Емельян.

Спросите у Димитренка, бедняги,

Кто он – по чину – такой?

«Я, – скажет он, – служба тяги,

Я – на всё и у всех под рукой».

Одна по штату, незаменимая,

Эта «тяга» неутомимая.

Начальник вокзала – всему голова,

У него заместителей два.