Том 3. Стихотворения, 1921–1929 - [25]

   За их великие дела,

А правда жуткая о «черни», о «навозе»

   Неэстетичною была.

Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,

Когда «навоз» уже – владыка, – Власть Советов! –

Пред вами вновь всплывет «классическая смесь».

   Коммунистическая спесь

Вам скажет: «Старый мир – под гробовою крышкой!»

Меж тем советские эстеты и поднесь

   Страдают старою отрыжкой.

Кой-что осталося еще «от королей»,

И нам приходится чихать, задохшись гнилью,

Когда нас потчует мистическою гилью

   Наш театральный водолей.

   Быть можно с виду коммунистом,

И все-таки иметь культурою былой

Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой

   Интеллигентский зуб со свистом.

Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ»,

Больших любителей с искательной улыбкой

Пихать восторженно в свой растяжимый зоб

«Цветы», взращенные болотиною зыбкой,

«Цветы», средь гнилостной заразы, в душный зной

Прельщающие их своею желтизной.

Обзавелися мы «советским», «красным» снобом,

Который в ужасе, охваченный ознобом,

Глядит с гримасою на нашу молодежь

   При громовом ее – «даешь!»

И ставит приговор брезгливо-радикальный

   На клич «такой не музыкальный».

   Как? Пролетарская вражда

   Всю буржуятину угробит?!

Для уха снобского такая речь чужда,

Интеллигентщину такой язык коробит.

На «грубой» простоте лежит досель запрет, –

   И сноб морочит нас «научно»,

Что речь заумная, косноязычный бред –

«Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,

С эпохой нашею настроенный созвучно!»

Нет, наша речь красна здоровой красотой.

В здоровом языке здоровый есть устой.

Гранитная скала шлифуется веками.

Учитель мудрый, речь ведя с учениками,

Их учит истине и точной и простой.

Без точной простоты нет Истины Великой,

Богини радостной, победной, светлоликой!

Куется новый быт заводом и селом,

Где электричество вступило в спор с лучинкой,

Где жизнь – и качеством творцов и их числом –

Похожа на пирог с ядреною начинкой,

Но, извративши вкус за книжным ремеслом,

Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом,

Где малость отдает протухшей мертвечинкой.

Напору юных сил естественно – бурлить.

Живой поток найдет естественные грани.

И не смешны ли те, кто вздумал бы заране

По «формочкам» своим такой поток разлить?!

Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным

Вся жизнь не в «формочках» – материал «сырой».

   Так старички развратные порой

   Хихикают над юношей влюбленным,

Которому – хи-хи! – с любимою вдвоем

Известен лишь один – естественный! – прием,

Оцеломудренный плодотворящей силой,

Но недоступный уж природе старцев хилой:

У них, изношенных, «свои» приемы есть,

Приемов старческих, искусственных, не счесть,

Но смрадом отдают и плесенью могильной

   Приемы похоти бессильной!

Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.

Нам надобно бежать от этой западни.

Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом.

Он не был никогда изысканным эстетом

И, несмотря на свой – такой гигантский! – рост,

В беседе и в письме был гениально прост.

Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!

Что до меня, то я позиций не сдаю,

   На чем стоял, на том стою

И, не прельщаяся обманной красотою,

Я закаляю речь, живую речь свою,

Суровой ясностью и честной простотою.

   Мне не пристал нагульный шик:

Мои читатели – рабочий и мужик.

И пусть там всякие разводят вавилоны

Литературные советские «салоны», –

Их лже-эстетике грош ломаный цена.

Недаром же прошли великие циклоны,

Народный океан взбурлившие до дна!

Моих читателей сочти: их миллионы.

И с ними у меня «эстетика» одна!

Доныне, детвору уча родному слову,

   Ей разъясняют по Крылову,

Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух

Приятней соловья поет простой петух,

Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!

Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо,

И не таким уже он был тупым ослом,

Пустив дворянскую эстетику на слом!

   «Осел» был в басне псевдонимом,

А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.

И этот вот мужик, Ефим или Пахом,

   Не зря прельщался петухом

И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:

Не уши слушали – мозолистые руки,

Не сердце таяло – чесалася спина,

Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!

Так мужику ли слать насмешки и укоры,

   Что в крепостные времена

Он предпочел родного певуна

   «Любимцу и певцу Авроры»,

Певцу, под томный свист которого тогда

На травку прилегли помещичьи стада,

«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»

И, декламируя слащавенький стишок

   («Амур в любовну сеть попался!»),

Помещичий сынок, балетный пастушок,

Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!

«Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!»

Благоговенья нет, увы, в ином ответе.

Всё относительно, друзья мои, на свете!

Всё относительно, и даже… соловей!

Что это так, я – по своей манере –

На историческом вам покажу примере.

Жил некогда король, прослывший мудрецом.

Был он для подданных своих родным отцом

И добрым гением страны своей обширной.

Так сказано о нем в Истории Всемирной,

Но там не сказано, что мудрый сей король,

   Средневековый Марк Аврелий,

Воспетый тучею придворных менестрелей,

Тем завершил свою блистательную роль,

Что голову сложил… на плахе, – не хитро ль? –

Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.

В предсмертный миг, с гримасой тошноты,

Он молвил палачу: «Вот истина из истин:

Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен

   Гораздо более, чем ты!»