Том 3 - [52]

И в земном круговороте,

Хладнокровие храня,

Вы опять сюда придете,

Очевидно, без меня.

1958

Лунная ночь [128]

Вода сверкает, как стеклярус,

Гремит, качается, и вот —

Как нож, втыкают в небо парус,

И лодка по морю плывет/

Нам не узнать при лунном свете,

Где небеса и где вода,

Куда закидывают сети,

Куда заводят невода.

Стекают с пальцев капли ртути,

И звезды, будто поплавки,

Ныряют средь вечерней мути

За полсажени от руки.

Я в море лодкой обозначу

Светящуюся борозду

И вместо рыбы наудачу

Из моря вытащу звезду.

1958

* * * [129]

Это чайки с высоты

Низвергаются — и вскоре

Превращаются в цветы —

Лилии на сером море.

Ирисы у ног цветут,

Будто бабочки слетелись

На болотный наш уют,

Появиться здесь осмелясь.

На щеках блистает снег,

Яблоневый цвет блистает,

И не знает человек,

Отчего тот снег не тает.

1958

Приморский город

Предместье кажется седым

От чайных роз

Иль это только белый дым

Отбросил паровоз?

Чуть задевая за карниз,

Здесь облака вися г,

Как мраморный античный фриз

У входа в город-сад.

Агавы зелень как костер,

Как будто сам Матисс

Велел — и сделался остер

Агавы каждый лист.

И синеватый дождь гремит,

И хлещет по щекам,

И, моря изменяя вид,

Мешает маякам.

А если дождь внесут в сады,

То каждый сад —

Как газированной воды

Пузырчатый каскад.

Как будто там горячий цех,

Тяжелые труды,

И вот расставлены для всех

Фонтанчики воды…

1958

* * *

Куда идут пути-дороги!

Зачем мне хочется сейчас,

Не вытирая вовсе ноги,

Войти в чащобу, не стучась.

В тот лес, пейзажами набитый

И птичьей грубой воркотней,

Так невнимательно укрытой

Неразговорчивой листвой.

Меня бы там отобразило

Кривое зеркало ручья,

Чтоб всей лесной могучей силе

До гроба был покорен я.

И, может быть, для славы вящей

Невзрачных синеньких цветов

С опушек нашей русской чащи

Я проповедовать готов.

Я сам найду свои границы,

Не споря, собственно, ни с кем.

В искусстве незачем тесниться:

В искусстве места хватит всем.

1958

Виктору Гюго [130]

В нетопленном театре холодно,

А я, от счастья ошалев,

Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде,

Учусь растить любовь и гнев.

Ты — мальчик на церковном клиросе,

Сказали про тебя шутя,

И не сумел ты, дескать, вырасти,

Состарившееся дитя!

Пусть так. В волненьях поколения

Ты — символ доброго всегда,

Твой крупный детский почерк гения

Мы разбираем без труда.

1958

* * * [131]

Я верю в предчувствия и приметы —

Науку из первых, ребяческих рук,

Я верю, как подобает поэту,

В ненадобность жертвы, в ненадобность мук.

Я верю, как подобает поэту,

В такое, что видеть не привелось,

В лучи тишины неизвестного света,

Пронизывающие насквозь.

Я верю: при косноязычье природы

Обмолвками молний показаны мне

Зигзаги путей в высоту небосвода

В покойной и праздничной тишине.

И будто всегда меня уносила

В уверенный сказочный этот полет

Молений и молний взаимная сила,

Подвального свода сломав небосвод.

1958

Слеза [132]

Ты горячей, чем капля пота,

Внезапная моя слеза,

Когда бегущая работа

Осажена на тормоза.

И в размышленьях о бывалом,

И в сожаленьях о былом

Ты в блеске силы в мире малом

И мера слабости — в большом.

Ты можешь во мгновенье ока

С ресниц исчезнуть без следа.

Да, ты скупа, горька, жестока,

И ты — не влага, не вода.

Ты — линза для увеличенья

Невидимых доселе тел.

Ты — не примета огорченья,

А удивления предел.

1958

Ивы [133]

Деревья надышались пылью

И поднимают шум чуть свет.

Лететь? На это нужны крылья,

А крыльев у деревьев нет.

Лишь плащ зеленый, запыленный

У каждой ивы на руке,

Пока дорогой раскаленной

Деревья движутся к реке.

И опускаясь на колени,

Речную воду жадно пьют.

И сами жадно ищут тени,

Приют на несколько минут.

Их листья скрючены и ломки,

Они качают головой,

Остановясь на самой кромке,

На линии береговой…

1958

До восхода

Еще на темном небе тлеют

Зари багровые остатки,

Но все светлеет и белеет

Вокруг брезентовой палатки.

Любое дерево ни слова

Еще со мною не сказало,

Еще ни доброго, ни злого

Природа мне не пожелала.

Но у природы наготове

Под тонкой сеткою тумана

И кровь тетеревиной брови,

Похожей издали на рану,

И гроздь брусники темно-сизой,

Покрытая лиловой тенью,

И смутное дыханье бриза,

Меняющего направленье.

Разжаты пальцы белых лилий,

Которым нет уже запрета

Подобьем чайки белокрылой

Раскрыться и рвануться к свету.

И вместо облачка на синий

Простор, в пустынные высоты,

Как будто выступивший иней,

Лег след ночного самолета.

И мне понятно нетерпенье,

Какое сдерживают птицы,

Чье оглушительное пенье

Готово ливнями пролиться.

1958

Паук [134]

Запутать муху в паутину

Еще жужжащей и живой,

Ломать ей кости, гнуть ей спину

И вешать книзу головой.

Ведь паутина — это крылья,

Остатки крыльев паука,

Его повисшая в бессилье

Тысячелапая рука.

И вместо неба — у застрехи

Капкан, растянутый в углу,

Его кровавые потехи

Над мертвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,

Иль голубая стрекоза?

Чьего паук лишился слуха?

Чьи были у него глаза?

Он притворился мирно спящим,

Прилег в углу на чердаке.

И ненависть ко всем летящим

Живет навеки в пауке.

1958

* * * [135]

Я знаю, в чем моя судьба:

Чтоб рвали камни ястреба

И чтоб на узком челноке

Я поднимался по реке,

Чтоб трогала моя рука

В вершинах сопок облака,

Чтоб в темный воздух, как в платок,

Я завернул живой цветок,

Цветок, который я сорвал

С одной из побережных скал,

Цветок, что вырос на скале,

На неизмеренной земле.

1958

Листопад