Том 3 - [38]

И когти твои стерты

Об острый камнелом.

От суетной столицы

За десять тысяч верст

Твое гнездо, орлица,

Почти у самых звезд.

Роща [61]

Еще вчера, руками двигая,

Листвы молитвенник листала.

Еще казалась вещей книгою

Без окончанья и начала.

А нынче в клочья книга порвана,

Букварь моей начальной школы,

И брошена на тропы черные

В лесу, беспомощном и голом.

И дождик пальцами холодными

Перебирает листья хмуро,

Отыскивая темы модные,

Пригодные литературе.

А листья письмами подметными

Дрожат у отсыревшей двери,

Стучат в ночные стекла потные,

Шуршат и молят о доверье.

В окно увижу муки дерева,

Морозом скрюченные кисти,

Ему когда-то люди верили,

Его выслушивая листья.

Я трону мышцы узловатые

Измученного исполина

И преждевременно горбатую,

Ветрами согнутую спину.

Я верю, верю в твердость мускулов,

Живой наполненную силой,

Не знающей ни сна, ни устали

И не боящейся могилы.

* * *

Я жив не единым хлебом,

А утром, на холодке,

Кусочек сухого неба

Размачиваю в реке…

* * *

Цепляясь за камни кручи,

Закутанные тряпьем,

Мы шьем на покойников тучи,

Иголками хвои шьем.

И прямо около дома,

Среди предгрозовой мглы,

Порожние ведра грома

Бросаем вниз со скалы.

Гомер

Он сядет в тесный круг

К огню костра меж нами,

Протянет кисти рук,

Ловя в ладони пламя.

Закрыв глаза и рот —

Подобье изваянья,

Он медленно встает

И просит подаянья.

Едва ли есть окрест

Яснее выраженья,

Чем этот робкий жест

Почти без напряженья.

С собой он приволок

Заржавленную банку,

Походный котелок —

Заветную жестянку.

Изгибы бледных губ

В немом трясутся плаче

Хлебать горячий суп —

Коварная задача.

Из десен кровь течет,

Разъеденных цингою, —

Признанье и почет,

Оказанный тайгою.

Он в рваных торбасах,

В дырявых рукавицах,

И в венчиках-слезах

Морозные ресницы.

Стоит, едва дыша,

Намерзшийся калека,

Поднимет не спеша

Морщинистые веки.

Мирская суета —

Не веская причина

Хранить молчанье рта,

Зажав его морщины.

И в голосе слышна

Пронзительная сила,

И пенная слюна

В губах его застыла.

Он — музыка ли сфер

Гармонии вселенной?

Бродячий Агасфер,

Ходячий труп нетленный.

Он славит сотый раз

Паденье нашей Трои,

Гремит его рассказ

О подвигах героя.

Гремит его рассказ,

Почти косноязычный,

Гудит охрипший бас,

Простуженный и зычный

А ветер звуки рвет,

Слова разъединяя,

Пускает в оборот,

В народ перегоняя.

То их куда-то вдаль

Забрасывает сразу,

То звякнет, точно сталь,

Подчеркивая фразу.

Что было невпопад

Иль слишком откровенно,

Отброшено назад,

Рассеяно мгновенно.

Вокруг гудит оркестр

Из лиственниц латунных,

Натянутых окрест,

Как арфовые струны.

И ветер — вот арфист,

Артист в таком же роде,

Что вяжет вой и свист

В мелодию погоды.

Поет седой Гомер,

Мороз дерет по коже.

Частушечный размер

Гекзаметра построже.

Метелица метет

В слепом остервененье.

Седой певец поет

О гневе и терпенье.

О том, что смерть и лед

Над песнями не властны.

Седой певец поет,

И песнь его — прекрасна.

* * *

Опять заноют руки

От первого движения,

Опять встаю на муки,

На новое сраженье.

Представлю на мгновенье

Все будущие сутки,

Неискренние мненья,

Божбу и прибаутки.

Глаза закрою в страхе

И в сон себя запрячу,

И ворот у рубахи

Раскрою и заплачу,

Чтобы рассвет немилый

Встречать без осужденья,

Как много нужно силы

При каждом пробужденье.

* * * [62]

Ведь мы не просто дети

Земли,

Тогда бы жить на свете

Мы не могли.

В родстве с любым и небо

И облака,

А го укрылась где бы

Тоска?

И в горле песни птичьей

Подчас тона,

И кажется сугубо личной

Луна.

Наедине с портретом

Ты молча смотришь со стены,

Боярыня Марина,

Залита пятнами луны,

Как стеарином.

Ты взглядом гонишь муть и хмарь

Бесовского веселья.

Дрожит наследственный янтарь

На ожерелье.

А может, это ложь луны,

И сквозь луны уловки

На шее явственно видны

Узлы веревки.

* * *

Лицо твое мне будет сниться,

Бровей синеющих разлет

И тот, завешенный ресницей,

Голубоватый вечный лед.

Но забушует в мире буря

И переменит прежний цвет

Той безмятежнейшей лазури

На краски горести и бед.

Сверкнет ли россыпь золотая

Среди подземных мерзлых руд,

Когда глаза твои растают,

Слезами злобы изойдут.

Или какой-то страсти взрывом,

В тебе гнездящейся давно,

Внезапным радостным порывом

Раскрыто черное окно.

И взглядом долгим и упорным

Ты на меня глядишь тайком.

Своим невидящим и черным,

Как бы обугленным зрачком.

* * *

Нет, я совсем не почтальон,

Простой разносчик плача,

Я только тем отягощен,

Что даром слов не трачу.

Ведь я не думал петь и жить,

Дрожа измерзшим телом,

Но долга этого скостить

Земля мне не хотела.

А я хватался ей назло,

Вставая спозаранок,

То за шахтерское кайло,

А то и за рубанок.

И я ее строгал и бил,

Доказывая этим,

Как крепко я ее любил

Одну на целом свете.

Но, вырывая обушок

Из пальцев ослабелых,

Стереть грозилась в порошок

Меня в пустынях белых.

Она сварила щей горшок,

Дала краюху хлеба,

В дорожный сунула мешок

Куски и льда и неба.

Уж недалек конец пути,

И силы так немного.

Мне только б слезы донести

До первого порога.

* * *

Ветров, приползших из России,

Дыханье чувствует рука —

Предвестие эпилепсии

Иль напряженье столбняка.

Давно потерян счет потерям,

И дни так призрачно легки,

И слишком радостно быть зверем,

И навсегда забыть стихи.

Но бедных чувств ограниченье,

Вся неурядливость мечты,

Встает совсем в ином значенье

В гипнозе вечной мерзлоты.

Зачем же с прежнею отвагой

Я устремляюсь в дальний путь?

Стихи компрессною бумагой