Том 3 - [39]

Давно положены на грудь.

Чего бояться мне? Простуды,

Колотья в сердце иль в боку?

Иль впрямь рассчитывать на чудо,

На самовластную тоску.

Есть состоянье истощенья,

Где незаметен переход

От неподвижности — к движенью,

И — что страшней — наоборот.

Но знаю я, что там, на воле,

С небес такой же валит снег

И ждет, моей болея болью,

Меня зовущий человек.

* * *

Нет, нет, не флагов колыханье,

С небес приспущенных на гроб,

Чужое робкое дыханье

Его обвеивает лоб.

Слова любви, слова разлуки

Щекочут щеки мертвецу,

Чужие горестные руки

Скользят по серому лицу.

Как хорошо, что тяжесть эту

Не ощутить уже ему,

В гробу лежащему поэту,

И не измерить самому.

Он бы постиг прикосновений

Красноречивейший язык,

Порыв бесстрашных откровений

В последний час, в последний миг.

Лица разглажены морщины,

И он моложе, чем вчера.

А каковы смертей причины —

Об этом знают доктора.

* * *

Я нынче — только лицедей

Туманом выбеленных далей,

Оленьих топких площадей,

Глухих медвежьих магистралей.

Я все еще твержу слова,

Какие слышал в том рассвете.

Мне нашептала их трава,

Слова неслыханные эти.

Что речи вещих мудрецов

Перед собраньем откровений,

Репья, бурьяна и волчцов —

Простых кладбищенских растений.

* * *

Ведь только утром, только в час

Рассветного раздумья,

Когда исчерпан весь запас

Притворства и безумья,

Когда опасность — как петля,

Свисающая с крюка,

Мое сознанье оголя,

Манит минутной мукой.

Тогда все тени на стене —

Миражи ясновидца,

И сам с собой наедине

Боюсь я находиться.

Ночью

Я из кустов скользну, как смелый,

Как исхудавший хищный зверь,

Я навалюсь костлявым телом

На робко скрипнувшую дверь.

Я своего дождался часа,

Я встану тенью на стене,

И запах жареного мяса

Щекочет властно ноздри мне.

Но я — не вор, я — только нищий,

В холодном бьющийся поту,

Иду как волк на запах пищи

И тычу пальцы в темноту.

Я открываю занавеску,

И синеватый лунный свет

Вдруг озаряет блеском резким

Пустой хозяйский кабинет.

Передо мной на полках книжных

Теснятся толпы старых книг,

Тех самых близких, самых ближних,

Былых товарищей моих.

Я замираю ошалело,

Не веря лунному лучу.

Я подхожу, дрожа всем телом,

И прикоснуться к ним хочу.

На свете нет блаженней мига

Дерзанья дрогнувшей руки —

Листать теплеющие книги,

Бесшумно трогать корешки.

Мелькают литеры и строчки,

Соединяясь невпопад.

Трепещут робкие лис точки

И шелестят как листопад.

Сквозь тонкий, пыльный запах тленья

Телесной сущности томов

Живая жизнь на удивленье

И умиленье всех умов.

Про что же шепчет страшный шелест

Сухих заржавленных страниц?

Про опозоренную прелесть

Любимых действующих лиц.

Что для меня своих волнений

Весьма запутанный сюжет?

Ведь я не с ним ищу сравнений,

Ему подобья вовсе нет.

Волнуют вновь чужие страсти

Сильней, чем страсть, чем жизнь своя.

И сердце рвут мое на части

Враги, герои и друзья.

И что мне голод, мрак и холод

В сравненье с этим волшебством,

Каким я снова сыт и молод

И переполнен торжеством.

* * *

Не поймешь, отчего отсырела тетрадка —

То ли ночью излишне обильна роса?

То ли жить той тетрадке настолько несладко,

Что забила глаза ей слеза?

А глаза ведь смотрели и ясно и жадно

На деревья с зеленой мохнатой корой,

На вечерней реки перелив шоколадный,

На лиловый туман под горой.

Почему же мое помутневшее зренье

Твоего разглядеть не сумело лица?

Неужели мне больше не ждать озаренья

И навек превратиться в слепца?

* * *

Лучше б ты в дорожном платье

Не ходила у моста,

Не кидалась бы в объятья

Неуклюжего куста.

На плече плакучей ивы

Разрыдалась ты сейчас,

Не сводя с крутых обрывов

Широко раскрытых глаз.

Для чего ж ты испытала

Притяжение луны,

Слабый запах краснотала,

Горький аромат весны…

Земля со мною

Я на спину ложусь,

И вместе с целым светом

Я посолонь кружусь

Веселым этим летом.

Кругом меня — леса,

Земля же — за спиною.

Кривые небеса

Нагнулись надо мною.

Уже моя рука,

Дрожа нетерпеливо,

Вцепилась в облака,

В щетину конской гривы.

Я будто волочу

Весь мир сейчас с собою

И сызнова хочу

Зажить его судьбою.

* * *

Мне полушубок давит плечи.

И ветер- вечный мой двойник

Откроет дверь, задует свечи

И запретит вести дневник.

Я изорву, сомну страницу,

Шагну на шаткое крыльцо,

И как пощечины — зарницы

Мне небом брошены в лицо.

Со мною шутит наше лето

В кромешной нашей темноте.

Сейчас не время для рассвета

Часы, часы еще не те.

* * *

Поэты придут, но придут не оттуда,

Откуда их ждут.

Предместья всю жизнь дожидаются чуда,

И чудо на блюде несут.

Оно — голова Иоанна Предтечи,

Безмолвная голова.

Оно — немота человеческой речи,

Залитые кровью слова.

А может быть, той иудейской царевне

Не надо бы звать палачей?

И в мире бы не было их задушевней,

Задушенных этих речей.

Но слово не сказано. Смертной истомой

Искривлены губы, и мертвый пророк

Для этих детей, для толпы незнакомой

Сберег свой последний упрек.

Та клинопись накрепко врезана в кожу,

И буквы — морщины лица.

И с каждой минутой все четче и строже

Черты на лице мертвеца.

Тост за речку Аян-Урях

Я поднял стакан за лесную дорогу,

За падающих в пути,

За тех, что брести по дороге не могут,

Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,

За одинаковость лиц,

За рваные, инеем крытые шубы,

За руки без рукавиц.

За мерку воды — за консервную банку,

Цингу, что навязла в зубах.

За зубы будящих их всех спозаранку

Раскормленных, сытых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобья