Том 3. Произведения 1927-1936 - [32]

— Ну вот еще! Что это выдумывать такое зря!

— Однако же, — пробовал объяснить Мирон Мироныч, — лимон вчера жена моя пошла в лавочку покупать, а прибегает оттудова сама не своя, лица на ней нет… «Что ты, Фаня? Что с тобой?.. Или сердце?..» А она: «Ты пойми: два-дцать пять копеек!..» — «Что? Лимон?» — «Лимон! А то что же еще! Ли-мон!.. Тот самый, какому кровная цена пятачок!»

Но на это возражали Мирону Миронычу клиенты:

— Лимоны — они заграничные… И скоро их совсем, похоже, не будет… А страховые конторы — они наши, православные, и никуда от нас они уйти не могут…

Хозяин Мирона Мироныча, которого он называл за глаза принципалом, а в глаза Августом Эрнестычем, страховой агент «Первого российского страхового агентства», важный и плотный старик, хотя и был русский подданный, чувствовал теперь себя как немец не совсем ловко. И когда, подымая кулак и откачивая бородатую лобатую голову, он кричал, блистая очками: «О-о! Мы им покажем, этим немцам!» — то даже и Мирон Мироныч, потупясь, отводил от него глаза.

За год перед войной Август Эрнестович вошел в партию октябристов, и, конечно, в ту же партию записались вслед за ним, чтобы поддерживать его на выборах, все служащие в его конторе: и Семен Сидорыч, и Яков Сергеич, и Мирон Мироныч.

Записавшись в октябристы, последний долго ходил задумчивый, наконец сказал об этом жене.

— И что же, набавка жалованья тебе за это будет? — живо осведомилась Феона Петровна.

Со всех сторон еще раз, но безмолвно, обдумал происшедшее Мирон Мироныч, наконец сказал:

— Дело новое… И ко многому может оно привести…

Однако та война, которая шла и шла, не переставая, оказалась делом еще более новым.

Город Мирона Мироныча хотя и был из очень хорошо запрятанных в лесные дебри, однако ж к осени пятнадцатого года дохлестнули и до него беженцы из Галиции, из Польши, из Белоруссии, и на улицах зазвучала речь, до того совершенно неслыханная для четы Гуржиных, и появились непривычные для глаз черные вздутые муаровые картузы, смушковые высокие шапки, белые войлочные шляпы и много всякого, — и в городе стало заметно теснее. Замелькали и команды пленных австрийцев…

— Была я на кладбище, — рассказывала Феона Петровна мужу, — мамашу поминала, как ей теперь ровно двенадцать лет смерти, и стоит там один хохол, — дите похоронил, — стоит и сам ругается: дорого с него взяли — пять рублей могилку детскую выкопать… «А ты, говорю ему, дядя, взял бы да сам выкопал, как ты с землей обращаться умеешь…» А он на меня как гаркнет: «Хиба ж у нас от така земля?.. Я на цию зэмлю и плювати нэ хочу!..» Вот они какие беженцы называются!

А Мирон Мироныч говорил опасливо:

— Нынче к нам еще двое поляков наниматься приходили, чтобы в конторе писать… Каждый день ходят! Каждый день ходят!.. Теперь за место всеми зубами держись, а то возьмут и вырвут!.. Август Эрнестыч приказал себя Антоном Эрастычем звать… Говорит будто это — одно и то же… Мы зовем Антон Эрастыч, — что ж… Язык не отвалится… И прежде явственно он подписывался Кесслер, а теперь по подписи как будто Киселев он выходит… Русскую рубашку с косым воротом и петушками вышитую надел…

Подполковник Мордухай-Болтовский в первые же месяцы войны был мобилизован, и куда-то угнали его в ополченскую дружину, так что трехшерстный кот, ставший теперь очень важным и ленивым, совсем уж не получал щелчков.

Яков Сергеич и Семен Сидорыч иногда еще досаждали Мирону Миронычу тем или иным, и соответствующие коты соответственным образом страдали.

Кукла же разжирела, как и ее хозяйка, очень взлохматела, много спала на мягком стуле и оравнодушела ко всему на свете.

Но вот вдруг в конце февраля царь почему-то не захотел больше править Россией и отрекся, и в первый раз за всю жизнь Мирона Мироныча стала Россия без царя.

— Что же это такое?.. Как же теперь будет? — воззрилась на мужа Феона Петровна, принеся ему страшную новость с базару, так как Мирону Миронычу нездоровилось и он уже два дня не ходил в контору.

Он выслушал новость эту ошеломленный, но даже и сомневаться в ней не стал: он только захлопал беспомощно глазами, и в раскрытый рот его, перескакивая через утлые усы (бороду он брил), вдруг потекли крупные слезы.

Когда же он получил возможность говорить, он сказал жене укоризненно, веско и веще:

— А ты еще пилила меня тогда, зачем я за шесть целковых крест чугунный купил!..

Все это показалось Феоне Петровне до того необъяснимо ужасным, что и она заплакала и шлепнула тяжкой ладонью Куклу, спавшую в это время на ее супружеской кровати: не дрыхни, подлая, безмятежно, когда такое настало!

Царя так и не оказалось, полицейских тоже сняли, но страховое агентство еще кое-как скрипело, и даже вместо невнятного «Киселев» опять появилось на бумагах принципала довольно отчетливое «Кесслер», и когда в имени-отчестве его стали сбиваться опять на прежнее, он уже не поправлял…

Он говорил теперь раскатисто:

— В данное время, господа, — раз царя нет, — то скорый и почетный должен быть мир!.. Скорый и почетный… и… и… и вечный!.. Мировой пожар скоро будет потушен, это знайте!

И, передавая эти слова жене, Мирон Мироныч добавил полушепотом:

— А Яков Сергеич, от большого-то ума, возьми да и спроси после этого: «А какое же агентство будет по этому пожару убытки платить?» Ведь вот же неймется человеку!.. Ах-ах-ах! Август Эрнестыч на него только глянул, а сказать ничего не сказал… За подобный вопрос, если теперь так все переменилось и войну до победного конца объявили, он ведь его может с места долой!.. Ясно, что платить немцы будут!.. Наши уж на них так в наступление и рвутся!..