Том 3. Песнь над водами. Часть I. Пламя на болотах. Часть II. Звезды в озере - [10]

— Пора домой, — заметил Пильнюк.

— Да, конечно, скоро уж полдень.

Они повернули и медленно поплыли по озеру к деревне. С длинных весел срывались капельки, переливались на солнце, дробились на тысячи сверкающих бриллиантов, огненным дождем падали в голубую воду. По самой середине озера плыла большая лодка под серым полотняным парусом. Он провис, ветру было не под силу надуть его, — легкому, едва заметному ветерку, дующему с востока, предвестнику долгих погожих дней и звездных ночей.

Со всех сторон возвращались лодки. Одна за другой выплывали они из тростников, из камышей, из ивовых зарослей, из-за всех излучин реки.

— Сколько народу на рыбалке!

— А что теперь и делать, если не рыбу ловить?

— А за деревней — и на реке, и на болотах — всюду ловят.

— Ну, там-то хоть для себя.

— Зато и рыбы меньше.

— Меньше-то, конечно, меньше. Откуда ей там быть?

Лодка быстро перерезала озеро наискось. В сияющем воздухе раздавалась песенка:

Ой, я в бору воду беру,

Ветер воду разливает.

Молодая молодица

Свою долю проклинает![3]

— Вот кому-то и петь охота…

— Кальчуковы дивчата.

— Неужели сами выезжают на ловлю?

— А что им делать? Кальчук не может, с самой зимы болеет.

— Что это с ним?

— Кашель душит. Как закашляется, так и выплюнет сгусток крови с кулак величиной.

— Что ты говоришь?

— Что слышишь. Теперь только с него и спросу, что за внучком присмотрит. Сноха по хозяйству работает, а дивчата на лов выходят.

— Беда им без парня.

— Как же не беда! Вырастил сына, а теперь что?

— Вроде как Иванчук.

— Ну да! Кальчуков парень три года отсидки получил. Да и то потому только, что это, мол, воровство. А какое же воровство в лесу… Садил его кто, что ли?

— Верно. Лес для всех растет.

— Все равно как рыба в воде…

— Так-то оно так, да вот в лесу лесничий, лесники…

— А на воде господин инженер.

— От этого никуда не денешься.

— И то еще Кальчук немного получил… Чего там три года…

— Конечно, немного.

— Говорят, будто к младшей кальчуковской девчонке Стефек из Ольшинок ходит.

— Э, бабьи сплетни… — рассердился Васыль, но Иван настаивал:

— А почему бы нет? Девушки красивые.

— Походит, походит и перестанет.

— Это уж как водится, — согласился Иван.

Лодка ударилась носом в кремнистый берег. Пильнюк взял весло и двинулся в гору, к своей избе. Совюки пошли боковой тропинкой.

Глава III

На площади под липами столпилась тьма народу. Виднелись серые пиджаки мужчин, коричневые свитки женщин. Ядвига быстро прошла сквозь толпу, не глядя по сторонам. Так было всегда: на людях ей становилось страшно. Стоило ей очутиться среди них, как она начинала казаться себе неуклюжей, неловкой и была уверена, что все глаза устремлены на нее. Вдобавок она чувствовала, что за последнее время что-то изменилось в отношении соседей к ней. Все реже кто-нибудь мимоходом обращался с дружелюбным словом или приходил вызвать ее из дому, посоветоваться. Ее уже не так весело встречали, когда она заходила в избу. Она замечала неприязненные взгляды, слышала перешептыванья и догадывалась, о чем идет речь. Разумеется, все дело было в том, что Ольшинки стал посещать Хожиняк — и чем дальше, тем чаще. А Хожиняк был осадником. Для крестьян он был только осадником, и никем больше.

Она шла, опустив глаза. На бревнах, на порогах домов, на плетнях сидели, разговаривая, молодые парни. Наверняка все они смотрят на нее. И Ядвига чувствовала, как она неуклюже ступает, как неровен ее шаг, как заплетаются ноги на узкой тропинке, ведущей от железной решетчатой калитки до широко распахнутых церковных дверей. Лучше всего было бы, конечно, вернуться. Но тогда придется еще раз пройти под взглядами всех этих мужчин и женщин. Нет, лучше уж спрятаться в церкви, затеряться в толпе.

На паперти было тесно, но женщины расступились, давая ей дорогу. Ядвига робко стала в сторонке у белой прохладной стены.

Перед ее глазами простирался цветущий луг женских голов в белых намитках[4] и в разноцветных платках. И тюльпаны, розовые, красные, желтые тюльпаны на чепчиках детей, которых матери держали на руках. В глубине цвел бумажными цветами иконостас, и отливала золотом риза на плечах длинноволосого попа. Батюшка сейчас выглядел совсем не так, как бывало в лодке на реке или в поле, когда он надзирал за жнецами. На его лицо падал золотистый отблеск ризы. Облака ладана из кадильницы скрывали грубость черт. Он казался преображенным.

Голос попа певуче звучал под белыми сводами. Слова сливались в однообразный бессмысленный напев.

Вдруг все головы низко склонились. На клиросе стеклянным, прозрачным звоном взвились чистые голоса и холодным хрусталем застыли в воздухе, ясные, резкие, беспощадные:

— Господи помилуй, господи помилуй, господи по-о-ми-лу-уй!

Голоса умоляли стремительно, торопливо, неотвязно, они настаивали на своем, теребя, добиваясь, атакуя бога, скрытого в тучах ладанного дыма. Царские врата захлопнулись, и сквозь их ажурную резьбу, там, по другую сторону, виднелся блеск золотого облачения.

— Господи помилуй, господи помилуй, господи по-ми-лу-у-уй! — взывали настойчивые голоса, требуя, умоляя, атакуя бога, скрытого в седом дыме курений. Они пронизывали воздух, как серебряная стрела, как стеклянная стрела, летящая ввысь.