Том 3. Над Неманом - [9]

— Прекрасная местность, — задумчиво проговорил Ружиц.

Корчинский указал ему рукой на тяжко трудившихся за рулем плотовщиков.

— Эти люди тоже не знают праздников…

— А мне, — сказал он, — вся жизнь их кажется вечным праздником. Они здоровы, сильны и, как бы им тяжело ни приходилось, они всегда хотят жить.

По лицу Ружица пробежала нервная дрожь; он снял пенсне и узкой холеной рукой провел по нахмуренному лбу.

— Пожалуй, вы правы, — подумав, согласился Корчинский. — Работа — это не несчастье. Было бы только поле для работы и, главное, давала бы она плоды. Но когда что ни шаг натыкаешься на стену и думаешь, что все, совершенное тобой, пойдет прахом…

Он махнул рукой и умолк. Умные страдальческие глаза Ружица с интересом скользнули по загорелому, изборожденному морщинами лбу и свисающим книзу усам помещика.

— К чему же относятся ваши последние слова? — спросил он.

Корчинский вскинул большие карие глаза, устремив на гостя глубокий, проницательный взгляд.

— Как вы думаете?.. — нерешительно начал он и замялся, как будто внезапно охваченный робостью, необычной в столь сильном человеке. — Как вы думаете, сумеет ли в такое время хоть кто-нибудь из нас, — я подразумеваю тех, кто не станет попусту сорить деньгами и трудится как вол, — сумеют ли хоть они… ну… вы понимаете… — и он снова замялся.

В глазах его вспыхивали искры, он не спускал с гостя горящего взора, в волнении покусывая кончики усов. Ружиц, видимо, не знал хорошенько, что ему отвечать. О предметах, затронутых Корчинским, он мало размышлял, а может быть, они и мало его занимали.

— Кто ж это может предвидеть? — начал он. — Время сейчас тяжелое. Впрочем, с этой округой я так мало знаком… ведь я здесь свежий человек…

— Не об округе речь, — живо подхватил Корчинский, — в этом, смысле все округи у нас равны. Так расскажите мне, по крайней мере, как идут дела там, где вы проживали?

Лоб и брови Ружица нервно передернулись, но отвечал он с небрежной усмешкой:

— Собственная моя персона являет собою печальный пример: мои тамошние поместья утрачены для меня.

— Я слышал уже, но это другое! — воскликнул Корчинский. — Вы по рождению принадлежите к знати… Ну, а то… то? Я хотел бы узнать о средних помещиках, таких, как я сам, владельцах нескольких сотен или одной тысячи моргов…

Светский, ко всему привыкший человек нашелся и здесь: он принялся рассказывать о финансовом и хозяйственном положении помещиков средней руки, земли которых были расположены по берегу Случи, и был ли рассказ его точен или неточен, соответствовал ли он действительности или не соответствовал — это его мало заботило. Его этот вопрос не очень занимал, и, быть может, потому он считал свой рассказ пустой для себя тратой времени. Однако говорил он плавно, на изысканном польском языке, лишь изредка вставляя в свою речь французские слова. Время от времени он ловко и учтиво подавлял нервную зевоту.

Вдали от окна, в полумраке, велась другая беседа, значительно тише. Кирло, склонившись к пани Эмилии, что-то вполголоса говорил ей — сначала соболезнуя, и потом со столь забавной шутливостью, что вскоре на ее коралловых губках снова заиграла улыбка. Она с благодарностью взглянула на соседа:

— Вот вы всегда умеете утешить меня и развеселить. О, если б я еще лишилась и вас…

— Зачем меня лишаться? — вскинулся Кирло, — когда уже столько лет…

Он покосился на хозяина дома, весьма в эту минуту увлеченного разговором с Ружицем. Потом его серые загоревшиеся глазки впились в нежное лицо пани Эмилии, а костлявая рука медленно скользнула к ее руке, покоившейся на пышном шелку, словно лепесток лилии.

— Бедная вы, бедная, — шепнул он, — уж я сегодня выкину что-нибудь такое, чтобы вас повеселить.

За окнами, на лазурном Немане все так же всплескивали тяжелые весла, вздымая жемчужные каскады; легкий ветерок пробегал по кленам, и шелест листьев сливался с трепетом птичьих крыльев. На противоположном берегу, в дремучем лесу деревенский люд собирал землянику и травы, и оттуда доносилось звонкое аукание.

В это время в одной из отдаленных комнат раздались звуки скрипки. Прислушавшись, можно было догадаться, что в верхнем этаже дома кто-то играл с большою экспрессией и пониманием какую-то трудную музыкальную композицию.

При первых звуках скрипки Кирло, как будто вдохновленный неожиданною мыслью, многозначительно улыбнулся и, не говоря ни слова, выбежал в дверь, ведущую в гостиную, и плотно закрыл ее за собой.

В столовой, вокруг длинного стола, деятельно хлопотала Марта, только что возвратившаяся со своей продолжительной прогулки. Ее большая соломенная шляпа лежала на одном из стульев, а голова с крошечною косицей, заколотою большим гребнем, заботливо склонялась над каждым прибором. Она готовила салат, приносила бутылки с вином, то и дело выбегала из комнаты и возвращалась назад, громко шлепая по полу туфлями.

Прислуживал ей только один подросток, прилично одетый и расторопный, но не особенно привычный к делу и лишь слепо исполнявший ее приказания.

Марта прошла четыре версты туда и обратно, но на лице ее не было видно и следов утомления. Она кашляла, ворчала, учила молодого лакея, но, несмотря на тяжелую походку и педантичность в выполнении всякой мелочи, двигалась так проворно, что в каких-нибудь четверть часа стол на десять человек был накрыт и все приготовления к обеду окончены. Подросток резал хлеб, а Марта раскладывала его по приборам, когда в комнату вбежала Тереса, всплеснула руками и радостно воскликнула: