Том 3. Кино становится искусством, 1914-1920 - [192]

„Художественная серия” следовала не только по пути исторического фильма, но подошла и к современным темам. Она стремилась увести кино от „популизма”, порожденного литературным натурализмом и требованиями широкой публики; „художественная серия” перенесла действие фильмов в замки и салоны. Датчанка Аста Нильсен, первая выдающаяся актриса, посвятившая себя киноискусству, ввела элегантную публику (в Копенгагене, Берлине, Вене, Петербурге, Лондоне, а вскоре и в Нью-Йорке) в среду, похожую на ту, в какой развивалось действие романов и драм, предназначенных для „избранных”. Таким образом, Дания открыла золотоносную жилу, впоследствии разработанную в промышленном масштабе рождающимся Голливудом: мир женщин-вамп и миллиардеров.

С тех пор в роскошных салонах среди драгоценностей и мехов стали разгуливать бесплотные создания. Мы хотим сказать, что им не приходилось заботиться о материальной стороне жизни, толпа слуг освобождала их от будничных дел, они не знали житейских забот и потому могли посвятить себя удовольствиям и сердечным драмам. К тому времени, когда разразилась война 1914 года, кино стало превращаться в фабрику грез, в опиум, перенося элегантную публику, а также — и главным образом — широкие трудящиеся массы в мир роскоши, увлекательный и увлекающий, сознательно уводя от „низших классов”, от их труда и от их борьбы.

Вступление кино в „высший свет” было связано с теми надеждами, которые лелеяли некоторые финансовые круги. На заре XIX столетия их теоретики думали о некоем гармоничном союзе великих держав, о создании „ультраимпериализма”, о превращении нескольких привилегированных районов мира в земной рай; чтобы утопия стала действительностью, предполагалось порабощение пяти континентов и сверхэксплуатация полуколониальных народов.

Экономист Гобсон, живший в самом старом колониальном капиталистическом государстве — Англии, описывал, вероятно, грезы некоторых финансовых кругов, а именно тех, которые прямо или косвенно контролировали кино, извлекали из него прибыль и начинали диктовать темы для сценариев. Гобсон писал:

„Большая часть западной Европы могла бы тогда принять вид и характер, который теперь имеют части этих стран: юг Англии, Ривьера, наиболее посещаемые туристами и населенные богачами места Италии и Швейцарии, именно: маленькая кучка богатых аристократов, получающих дивиденды и пенсии с далекого Востока, с несколько более значительной группой профессиональных служащих и торговцев и с более крупным числом домашних слуг и рабочих в перевозочной промышленности и промышленности, занятой окончательной отделкой фабрикатов. Главные же отрасли промышленности исчезли бы, и массовые продукты питания, массовые полуфабрикаты притекали бы, как дань, из Азии и из Африки”[362].

Так Ж.-А. Гобсон показывал, как выкристаллизовывается миф о „западной цивилизации”, планировавшейся лишь для избранного аристократического общества, миллиардеров, „художественных натур”, „роковых” женщин, для которых роскошь дворцов и спальных вагонов должны были, как во времена Римской империи, обеспечивать „восточные варвары”.

Мы заимствовали эту выдержку из классического труда „Империализм, как высшая стадия капитализма”. В. И. Ленин написал этот „популярный очерк” в 1916 году в Цюрихе; чтобы легально напечатать его в царской России, он был вынужден прибегнуть к тому „проклятому эзоповскому языку”, который заставляет выражать смелую мысль намеками или ссылками. Высказывания английского экономиста послужили Ленину для изобличения утопической мечты, поддерживаемой также и Каутским. В 1915 году социал-демократический теоретик выражал, по мнению Ленина, такую надежду:

„С чисто экономической точки зрения — пишет Каутский — не невозможно, что капитализм переживет еще одну новую фазу, перенесение политики картелей на внешнюю политику, фазу ультраимпериализма”, т. е. сверхъимпериализма, объединения империализмов всего мира, а не борьбы их, фазу прекращения войн при капитализме, фазу „общей эксплуатации мира интернационально-объединенным финансовым капиталом”[363].

Но это объединение империалистических государств для создания космополитической сверхривьеры, роскошь которой вечно питали бы миллиарды голодных, нищих рабов, было неосуществимо. Изобретение и распространение кино совпало с историческим моментом, когда империализм „докончил раздел мира горсткой государств, из которых каждое эксплуатирует теперь (в смысле извлечения сверхприбыли) немногим меньшую часть „всего мира”, чем Англия в 1858 году; каждое занимает монопольное положение на всемирном рынке благодаря трестам, картелям, финансовому капиталу, отношениям кредитора к должнику; каждое имеет до известной степени колониальную монополию (мы видели, что из 75 милл. кв. килом, всех колоний мира 65 милл., т. е. 86 % сосредоточено в руках шести держав; 61 милл., т. е. 81 % сосредоточено в руках 3-х держав)”[364].

Раздел мира закончился, но не мог быть прочным и окончательным. Империалистические державы развивались неравномерно, и эта неравномерность развития все усиливалась. Соотношение сил беспрестанно изменялось, что неизбежно вело к новым разделам мира. Ленин показывал это (в предисловии, которое он написал в 1920 году для английского и французского изданий „Империализма”), беря в качестве примера железные дороги, связанные с крупным производством, с монополиями, с синдикатами, картелями, трестами, банками, с финансовой олигархией.