Том 3. Из дома вышел человек - [60]

Была и другая линия притяжения меня и Хармса к старому строю, к монархии. Наше заумное, крайне декадентское творчество для взрослых глубоко враждебно переживаемому нами времени, выраженному в диктатуре пролетариата. Если в начале НЭПа, в период сравнительной идеологической свободы, мы имели возможность организовать публичные выступления наших заумных поэтов, могли рассчитывать на издание наших произведений, могли — и это главное — собрать вокруг себя нэпманскую аудиторию, которой наше творчество щекотало нервы и которая из классовых соображений могла поднять нас на щит, то по мере того, как диктатура становилась все крепче, упорнее, увереннее — в том числе и на идеологическом секторе, — эти надежды становились все более слабыми, превращались в дым, как мы хорошо это понимали. Мы брали тогда исторические примеры, анализировали старый монархический строй, вспоминали, что самые отъявленные футуристы имели возможность выступать перед широкими аудиториями, пользовались успехом, печатались и приходили к выводу, что и мы в условиях старого строя, поелику мы отнюдь не стали бы выступать с пропагандой революционных идей, абсолютно чуждых нам, могли свободно творить и делиться своим творчеством с широкой читающей публикой. Вот отсюда также рождались наши горячие симпатии к старому монархическому строю, который мы романтизировали, идеализировали в наших общих беседах. Отсюда и наше горячее желание восстановления старого строя. Это восстановление мы желали видеть безболезненным и бескровным. Это не значит, что мы были противниками вооруженной интервенции или какого-либо насильственного свержения Советской власти. Напротив, мы постоянно ощущали в себе огромную близость к зарубежной белой интеллигенции, которая идеологически была близка нам и в которой мы рассчитывали найти поддержку и сочувствие нашим творческим исканиям в области заумной поэзии. Но мы подходили к войне — а интервенция немыслима без кровопролитной борьбы — крайне индивидуалистично. Нас пугала необходимость с оружием в руках, рискуя жизнью, защищать свои монархические идеи. Пускай — мы думали — произойдет перемена строя без нас, а уж потом мы придем со своими стихами и встретим более или менее общее сочувствие. Таким образом, наши политические убеждения шли от нашего творчества, абсолютно чуждого современному строю, враждебного ему как по своему содержанию, так и по форме. В свою очередь, корни нашего контрреволюционного творчества лежат, без сомнения, во-первых, в нашем социальном прошлом — Хармс, например, по материнской линии был даже выходцем из придворной знати, — а во-вторых, в системе воспитания. Когда произошел переворот, мне было тринадцать лет. В гимназии им. Лентовской, где я учился, отсутствовал даже намек на советскую действительность. Преподаватель словесности воспитывал нас на декадентах и футуристах, причем доходил до чисто монархических утверждений в своих лекциях, находя что-то особо возвышенное в сочетании цветов трехцветного монархического флага, в звуках царского гимна и т. д. Нам не говорили ни о чем, что касалось советского строя и характеризовало бы этот строй с хорошей стороны, и одновременно не сообщали ничего отрицательного из эпохи старого режима. Практически почти я не знал ничего из условий старого режима, и в силу этого я вырос, политически идеализируя этот строй, одевая его в тогу романтизма и привлекательности.

9 января 1932 г.

А. Введенский

Допросил: Л. Бузников <подпись>

(л. 78–81 об.)

Одним из тех работников, которые содействовали укреплению в детском секторе из<дательст>ва нашей антисоветской группы, является Сам<уил> Яковл<евич> Маршак — известный детский писатель, работающий в качестве консультанта сектора. В значительной степени заботы и внимание, оказываемые Маршаком нашей группе, объясняются близостью формы и содержания произведений самого Маршака нашим произведениям: Маршак, как, между прочим, и Чуковский, идут в своем творчестве от английской детской литературы, которая, как известно, превыше всего ставит выдумку, фантазию, способную поразить ребенка. Это было очень близко основному нашему творчеству — зауми, и именно этот элемент поддерживался Маршаком в творчестве для детей нашей группы. Все или почти все наши детские книги проходили глубокую редактуру Маршака, а на некоторых из них Маршак с полным правом мог бы поставить свое соавторство. Внешний аполитизм, а по существу буржуазная направленность наших книг для детей, поддерживался всегда Маршаком. Когда партийная часть редакции поставила ребром вопрос о переключении детской литературы на советскую тематику, Маршак до известной степени встал в оппозицию к этому решению. Это видно хотя бы из отношения его к моей книжке «Густав Мейер», в которой я пытался приспособиться к советской тематике. Маршак в разговоре со мной чрезвычайно охаял эту книжку, что редко случалось по отношению к произведениям членов нашей группы, носящим антисоветский характер.

А. Введенский

17 января 1932 г.

Допросил: А. Бузников <подпись>

(л. 82–82 об.)

Наша группа детских литераторов познакомилась с ответственным работником Детского сектора Ленотгиз’а Олейниковым Николаем Макаровичем в 1927 году летом через Липавского-Савельева. С тех пор Олейников не переставал всячески протежировать нашей группе в детском секторе, заведующим коего он одно время являлся до своего назначения на должность ответственного редактора ж. ж. «Еж» и «Чиж». Помимо этого Олейников с большим вниманием относился ко второй — основной — части нашего творчества — к заумным контрреволюционным произведениям нашим для взрослых. Он собирал эти наши произведения, тщательно хранил их у себя на квартире. В беседах с нами он неоднократно подчеркивал всю важность этой стороны нашего творчества, одобряя наше стремление к культивированию и распространению контрреволюционной зауми. Льстя нашему авторскому самолюбию, он хвалил наши заумные стихи, находя в них большую художественность. Все это, а также и то, что в беседах с членами нашей группы Олейников выявлял себя как человека оппозиционно настроенного к существующему партийному и советскому режиму, убеждало нас в том, что Олейникова нам не следует ни пугаться и ни стесняться, несмотря на его партийную принадлежность. В последнем отношении весьма характерно то, например, обстоятельство, что Олейников весьма неохотно, как нам было известно, пошел в семинар, организованный при Ком. академии, для редакторов из<дательст>ва. Делясь с Хармсом впечатлениями об одном из докладов одного из руководителей семинара по диалектическому материализму, Олейников зло иронизировал над этим докладом, говоря, что с точки зрения сталинской философии понятие «пространства» приравнивается к жилплощади, а понятие «времени» к повышению производительности труда через соцсоревнование и ударничество. В контексте с указанным следует также поставить известный интерес Олейникова к Троцкому и к его трудам.