Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы - [121]

Вскакивает на ноги, зубы его сжаты, глаза горят безумным блеском. Вирджинио, которого душит волнение, не перестает расспрашивать его.

Вирджинио. А потом? Когда ты уходил, тебя никто не заметил?

Коррадо. Потом… опять тот же сонный голос сверху, я ухожу… пустынная улица, по которой как-то особенно гулко раздаются мои шаги… опять чей-то крик… звон к заутреней… грохот ломового извозчика. С вершины горы Тринита Рим имеет вид флотилии, потерпевшей крушение среди седых вод моря… мною с новой силой овладевает желание уплыть на одном из этих кораблей в неведомые страны.

«Ты, вероятно, ознаменовал эту годовщину», — сказал ты мне вчера. Ознаменовал ли я ее? Два года тому назад я видел Факес, весь покрытый щетиной копий, а вот теперь передо мной площадь, улица, запертые дома, грязь сонного города. Разве не ты предсказывал мне возрождение новых людей? Я не понимаю, что за дикий бред кричал во мне: «Новые эринии! Новые эринии!» Может быть, меня угнетали награбленные деньги? Конечно, угнетали, но внутренний голос твердил: «Это не для себя, не для себя! С меня довольно горсти жареного ячменя, куска ястребиного мяса, воды из бочки или из лужи и вместо соли — необходимости ежедневного обуздания себя. Конец животному прозябанию, за бремя, которое легло на меня, я сулил себе полное обновление во всем там, за океаном, на горизонте мне рисовалась истинная жизнь, из сердца моего вырывались и понеслись по всему свету ледяные и огненные демоны. „Новые эринии!“»

Потом какая-то тупость… потребность скрыться в берлогу… беспробудный сон, как на вьюках каравана, аромат юга…

Его охватил какой-то бред, и он обессиленный опустился на ящик Вирджинио, испугавшись, пробует его лоб.

Вирджинио. У тебя жар.

Коррадо. Дай мне чего-нибудь выпить. Вот… фляжка. (Жадно пьет, затем вскакивает на ноги.) Теперь уходи. Прости меня, если я и в твою жизнь вошел разрушителем. Прощай. А может быть, еще увидимся.

Вирджинио. Ты что будешь делать?

Коррадо. Не знаю. В твоем присутствии я не умею глядеть внутрь себя. Я должен остаться один, чтобы почувствовать всего себя, чтобы прислушаться к моему демону. Ты мне мешаешь.

Тот некоторое время колеблется.

Вирджинио. Коррадо!

Коррадо. Что тебе?

Вирджинио. Тебе нужно уехать немедленно. Трудно рассчитывать на безнаказанность. Мудрено надолго скрыть следы преступления. Все узнается. И я и ты — мы оба не знаем, не сделал ли ты какой-нибудь неосторожности…

Коррадо. Весьма возможно.

Вирджинио. Правда, Симоне Сутри освобожден, но все-таки следствие можно направить по ложному пути, затянуть, чтобы у тебя было время достигнуть безопасного места…

Коррадо. Как же?

Вирджинио. Обещай мне уехать, я попытаюсь.

Коррадо. Сделать ложный оговор?

Вирджинио. Здесь рассуждать нечего.

Коррадо. Ты оговоришь себя?

Вирджинио. Я рискую немного. Жертва моя, увы, невелика!

Коррадо. Ты явишься и скажешь: «Я убийца и вор!» Ты! Вирджинио Веста!

Вирджинио. Если я в точности расскажу подробности этого убийства, если представлю какое-нибудь доказательство.

Коррадо. Какое?

Вирджинио. Не можешь ли ты меня чем-нибудь снабдить? Что-нибудь из похищенного…

Коррадо. О, мой добрый мальчик! Всякое доказательство послужило бы только моему изобличению. Руки, протянутые тобой, не достанут меня. Мы стоим на противоположных берегах. Тебе не дано сделать неожиданный скачок. Тебе несвойственны безумные поступки. Задача твоей жизни определенная, ты ограничен во всем. На тебе лежит печать порядка, стремления твои непогрешимы. Ты ремесленник. Для процветания города ты покоряешь реки и заключаешь в неволю потоки. Ты не способен разбивать шлюзы и разрушать водопроводы. Если бы ты стал обвинять себя, судьи улыбнулись бы твоей невинности.

Вирджинио. Ты опять отвергаешь меня!

Коррадо. Разве ты не понимаешь, что мое согласие сделало бы только то, что я попал бы в руки, которых хочу избежать?

Вирджинио. Может быть, ты ошибаешься?

Коррадо. Нет. Но я по неосторожности сделал ужасную оплошность.

Вирджинио. А именно?

Коррадо. Я не могу найти у себя свою смету.

Вирджинио несколько мгновений не может выговорить ни слова.

Вирджинио. Ты оставил ее там?

Коррадо. Боюсь, что да.

Вирджинио. Ты в этом уверен?

Коррадо. Не уверен, но…

Вирджинио. А это может послужить уликой?

Коррадо. О, довольно! Почему бы уж не привести тебе сюда еще юриста, чтобы посоветоваться по всем правилам? Довольно уже твоего допроса, страха и тому подобного. Разве ты можешь заставить меня исправить неисправимое? Одно лишь мне необходимо, только одно: это остаться лицом к лицу с опасностью, быть единственным хозяином своей жизни и смерти.

Вирджинио. Вместе со своей ты разбиваешь и другие жизни.

Коррадо. На своих руках я возношу их в своей самой горячей молитве вдаль от постороннего взора, вдаль от твоего взора! Я покажусь тебе неблагодарным, но, прощаясь с тобой, я не поручаю тебе предмета моей любви. Странная потребность одиночества лежит и в ней. Отныне и она выгнана из стада, изгнана из общества. Да будет ей хвалой и славой позор и презрение людей! Да благословенна будет ее злосчастная мать, если узнает ее, если в слезах ее снова увидит в ней чистую лилию, которую, истерзанная житейскими бурями, она покинула, если хоть на один час примет ее в свои объятия, если опустит на нее свои дрожащие руки, поцелует и скажет: «Неси и ты свое бремя!» Пусть сегодня одна «грешница» обратится к другой с неслыханными доселе словами! Я не поручаю тебе существо одной с тобой крови, оно — мое с зари и до этого заката и будет моим вечно! Люби ее, но не затмевай блеска ее собственного солнца. И пусть среди самого грубого презрения она охраняет и защищает жизнь нашей жизни, пусть вскармливает ее звуками своей музыки и пеленает в свои надежды! Отныне она может все, она сама сказала мне это. Она крикнула мне: «Я, как и ты, могу петь среди мучений!»