Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы - [119]

Вирджинио. Ты всегда спал без подушки, положив под голову руку, спокойно и легко, как будто поддерживала тебя земля, а охраняли звезды.

Коррадо. Если судьба захочет, чтобы ты склонился над моим телом, свободным от сжигающего его дыхания, ты снова увидишь это спокойное выражение. Теперь ты ищешь на мне отражение другого, быть может, позорное клеймо, и ты его не находишь.

Вирджинио. Коррадо!

Коррадо. В глубине твоей души у тебя еще теплится надежда. Я вижу тебя насквозь.

Вирджинио. Коррадо!

Коррадо. Вчера в это самое время я покаялся тебе в своем необдуманном искушении. Хочешь, сегодня откроюсь в остальном? Ты пришел для этого? Пойди ближе, чтобы я мог говорить тихо. Скажи, что ты знаешь?

Вирджинио. Я не судья тебе, я твой брат отвергнутый и уязвленный, но преданный неизменно. Я не допрашивал тебя. Я только говорю, что умираю под страшной тяжестью. Положи конец моей агонии. Разве ты не видишь, как стремительно несется жизнь? Кажется, что с каждым мгновением раскрывается новая полоса мира.

Коррадо. Спеши. Что ты знаешь?

Вирджинио. Того человека в игорном доме, которому ты хотел заплатить свой долг монетой со своим изображением, звали Паоло Сутри.

Коррадо. Ну?

Вирджинио. На следующее утро он был найден в своей постели мертвым. Ты говорил мне о руке, наносящей смерть с предосторожностью. С ним покончила опытная и осторожная рука.

Коррадо. Чья рука?

Вирджинио. Сначала покончила, а потом ограбила. Целью убийства был грабеж. Подозрение пало на Симоне Сутри, его племянника, бывшего им недовольным. Вчера его арестовали, но уже сегодня освободили, так как признали невиновным.

Коррадо. Ну, дальше? (Злая усмешка сверкнула на его лице, и в глазах промелькнула угроза. Он зашагал по комнате взад и вперед, стараясь подавить в себе желание борьбы. Вдруг он быстро, вне себя от волнения, оборачивается к Вирджинио.) О, ты, старающийся скрыть от меня свой ужас, знакомо ли тебе следующее гордое изречение: некий бесплотный дух парит над трупом и ограбленной добычей и восклицает: «Если это называется преступлением, я хочу, чтобы мои добродетели пали ниц перед моим преступлением».

Вирджинио, приблизившись к нему и содрогаясь всем телом, старается криком отогнать беспощадную правду.

Вирджинио. Ты совершил это? Ты утверждаешь?

Коррадо начинает говорить более спокойно, скрывая свою злобу под тоном презрения.

Коррадо. Я утверждаю лишь то, что сказал рискованные слова. Ты вчера слышал повесть о ночном покушении. Много ли нужно для того, чтобы минутное побуждение превратилось в непоправимое дело? Пустяки. Я был не в лесу, в одной руке не было у меня копья, в другой — пригоршни песку. Кроме того, могли бы помешать свидетели. И удар не пошел дальше некоторого напряжения мускулов. Однако ты счел меня способным совершить преступление. Какое тебе дело до остального? Но кто стоял у игорного стола, весельчак или суровый аскет? Что там проявилось: низкая алчность? Или геройская фатальность? Ты говорил об убийстве и ограблении. Знаешь ты, знаешь теперь, какие названия мне подходят? Вчера они еще не выходили у тебя из головы, сегодня они неуместны.

Слушая эту страшную игру насмешки и издевательства, Вирджинио еще цепляется за оставшееся в нем слабое, не вполне покинувшее его сомнение.

Вирджинио. Ты опять оставляешь меня в сомнении, подвергаешь страданию и заставляешь колебаться между разумными доводами с одной стороны и бредом с другой. Но ведь ты мог бы одним словом рассеять ужас, сгустившийся вокруг нас.

Коррадо. Значит, теперь для тебя вся прелесть идеального мира сосредоточена около трупа шулера! Если имело место то преступление, в котором не пролилось ни капли крови, — то все рушится, гибнет и становится мерзким в силу человеческих законов! Жизнь того человека не стоила жизни волка, потому что волчья порода с каждым днем редеет на земном шаре, а порода таких людей, погрязающих в мерзости, все множится, заражая собою все, к чему они прикасаются, загрязняя все, что становится их жертвой. Разве нам в нашем насущном хлебе нужны черви? Если ты раздавил одного из них, разве это не есть уже благое дело, хотя бы только потому, что он перестал размножаться? Сознание требует для него отмщения и кары. А что тогда делается с виновником? Он становится навеки связанным со своим деянием! Он может быть воодушевлен необузданным желанием, не умеющим ждать, в нем может жить живой и неусыпный дух, высокое стремление, направленное к заветной цели, которая сильнее, чем сама смерть. Он может прожить всю свою жизнь, укрепляя и умножая силу своей воли железной дисциплиной. Держась в отдалении от проявления обычного кричащего о себе героизма, о котором любят трубить в трубы и который способен воспламенять только старческие умы и сердца, он может употребить страшное насилие над самим собой, чтобы иметь право обещать, чтобы выполнить самое, быть может, безумное обещание, данное им своему «я», духовному и телесному. И вот он созрел, чтобы стать главой борцов невидимой жизни, исследователем новых звезд. Способный ежедневно отдавать всю свою жизнь своему делу, способный ежедневно (безразлично где и как) все больше приближаться к достижению своей мечты, он достоин самой великой победы. Любовь снова посещает его. Доказательством его величия является невидимое чудо. Он почувствовал, что рядом с ним, в чистом, дивном сердце, как бы на вершине самой будущности, развилось геройское вдохновение. Он получил идущую дальше намеченной им цели весть, что у него появится наследник его владычества, живой памятник его победы. Как же может не казаться ему священным закат его дней? А ты хочешь бросить ему под ноги какую-то нечисть, чтобы он погряз в тине позора! И думаешь, что жалкий бескровный труп остановит того, кто предал огню и мечу целые племена для того, чтобы пробить себе дорогу на далекой земле! Вы желаете наказать его? И потому, что вы не в силах принудить его жить в бездействии, хотите отрубить ему дерзнувшие ускорить судьбу руки! Каждый, кто ценою работы над собой стал своим господином, каждый считает своей личной привилегией право карать или миловать себя и не уступает этого права другим. Если круг сужается, он готов на костре своей свободы принести по крайней мере последнюю человеческую жертву, чтобы хоть рабы на площади оглянулись на него и вспомнили о нем…