Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [53]

Затихала и жизнь Советского Консульства, где молодой инвалид Гражданской войны, искупал свое упорное непослушание врачам, жизнью, спокойствие которой, для него было принципиально нестерпимо². Он не жаловался, потому что жаловаться было не на что: в его годы такое назначение было слишком почетно. Он не пытался просить перемещения: попытки вернуться к темпу СССР неизменно кончались клинической койкой на разные сроки с последующим поражением в правах того или иного внутреннего органа. Он считал себя пребывающим в консервации и бессознательно отмечал карандашом гранки «Известий», доводившие до его отдаленного сведения торжества по восстановлению производства на том или ином заводе, участь которого еще недавно была похожа на его состояние.

Город к нему не приставал, как вода к маслу или зерно к элеватору. Дождь не казался традицией и, за домоседством, воспринимался им только в порядке многоголосого хитросплетения, никак не доводившегося до всеразрешающей стретты³. Консул когда-то собирался стать композитором, но потоки времени смыли это обстоятельство его биографии. От прошлого осталось только пристрастие к звуковым впечатлениям и построению по кругу. Голос собеседника отличался музыкальной вкрадчивостью, было начало лета, бумаги в папке даже не перекладывались, а дождь подражал регулярности пасторской проповеди.

Тоненькая полоска золота, обведенная вокруг пальца руки, лежавшей на столе, была гравирована в виде змейки, бессильной проглотить собственный хвост, а разговор, повторенный неоднократно в последние два месяца, вновь завершал свой круг, возвращаясь в исходное положение и перерождался в чистый монолог просителя, чему (консул это знал до зевоты) судьбой было предопределено обратиться в исповедь.

Он сделал попытку отклонить от себя пасторские обязанности.

– Это у вас такое обручальное кольцо. Какая странная мысль.

– Змейка? Нет. Вы думаете, что оно обручальное, потому, что не продано.

– В нем слишком мало весу для этого. Да и отыскалось недавно, хотя завелось давно. Во времена моей антропософии. Когда я был мальчиком-москвичом и членом Общества Свободной Эстетики. Золото тем хорошо, что может ни с чем не соединяться, знаете. Лежит сколько хотите в земле и ни с чем не дает реакции. Его ценят за это. Я такой же, господин консул. То есть я всегда хотел быть таким, а если Вы мне поможете в моем деле, то таким и буду. Я знаю, что сейчас последнее слова за Вами. Я не хочу Вас обманывать. Я всегда говорил Вам правду. Я знаю, что Вы навели справки и знаете, что это так. А если Вы еще не все знаете, то я сам скажу…

Никто не входил, никто не звонил и исповедь оказалась неотвратимой.

1

В Университете его любили все коллеги. Он от природы умел быть приятным. Он не поражал ничем и никого не трогал. Он легко воспринимал, что от него хотели бы слышать, и говорил именно это. Без намека, он угадывал, какой его поступок будет приятен окружающим, и поступал именно так. Он ничего не хотел для себя – всего у него было довольно, ему было приятно знать, что он ни от кого не зависит и никому ничем не обязан, а все считают его очень хорошим человеком.

На войну он пошел не добровольцем, а по призыву. В кавалерийском полку, где его устроили, он сделался всеобщим баловнем и скоро пошел по ступеням штабной иерархии. Революция застала его уже в одной из канцелярий штаба фронта⁴. Канцелярские солдаты именно его избрали своим делегатом. В комитете было тоже хорошо. Старое начальство, то есть генералы и полковники с мальтийскими крестами Пажеского Корпуса, кажется, были чем-то недовольны, но он скоро перестал их замечать; они уже не имели для него значения.

По Университету он помнил названия политических партий и кое-что из их программы. Приходившая на фронт литература обновила его познания. Он защищал точку зрения большинства своих слушателей и ни в какую партию не записывался, чтобы ни с кем не ссориться. Он был беспартийным и все его считали своим.

Только один делегат не поддавался общему чувству. Ремонтной мастерской автобазы⁵. Он не отводил и не дискредитировал. Даже не спорил. Только смотрел на него особенными глазами. Молча. Даже нельзя было понять, что это выражало. Только становилось очень неловко и с этим солдатом сговариваться бесполезно. Странно, что когда выбирали на Демократическое Совещание, делегат Ремонтной Мастерской голосовал с остальными. Постановление было единогласное и он подошел его благодарить, потому что, по правде сказать, он думал, что этот будет против его кандидатуры. Подошел, тот опять посмотрел и никакого разговора не вышло.

В Петрограде оказались влиятельные знакомые. Устроили от фронта. Войны уже не было и это было прилично. На родину. В Москве. Там было страшно и хорошо. Он был молод тогда и, вообще тогда все позволялось. Впрочем и при всяких иных обстоятельствах он любил бы только ее и женился бы только на ней. Он знает, что и в мирное время никто не попрекнул бы его, что она маленькая балерина, даже первая от воды⁶, даже так. Впрочем ему было все равно. Все было – все равно.

Конечно, был и в комитете. Всем надо было быть в комитетах. Его выбирали. И опять все было очень спокойно, душевно и хорошо. Но опять, опять был один человек, который смотрел на него темп самыми твердыми и непонятными глазами. Он пробовал выяснить. Невозможно. А потом Октябрь.