Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [54]

Он был в сущности даже не нейтрален. Он сидел в комитете. Он даже готов был идти драться и не за юнкеров, конечно. Ждал только слова. Ему не сказали. Ушли без него. Навязываться было нетактично и потом… Но это вероятно была нервная мнительность. Ему показалось одно время, что все его товарищи по комитету смотрят на него этим взглядом, которого он до сих пор не понимает, хотя… Только потом этого не было. Все стало почти по старому. Но жить как-то стало уже труднее.

Квартира сократилась до одной комнаты. Вещи убывали в числе с большой скоростью. Он думал только об одной кушетке. На ней, как Робинзон на острове прошлого, обитала его милая, маленькая жена. Он все силы клал, чтобы сохранить этот клочок твердой почвы. Он не боится лишений – как никак, а год в боях, да год в Пинских окопах… Но она. Чужое страданье всегда чувствуется острее. Особенно такого человека. И потом – он видел, как на его глазах менялись люди. Быстро. Он не менялся. Не смейтесь – как золото или благородный газ – гелий. Она тоже. Но для нее была опасность, а этого он не хотел. Она не должна была меняться, терять себя. Он был ответственен за это. Его нельзя осуждать. Многие это делали и теперь у них все хорошо. Он поехал за продуктами для учреждения. На Украину. Он, конечно, выполнил поручение и все было доставлено в Москву. Но сам остался. Это никому не вредило, а для них имело огромное значение. Ведь и в Раде были свои люди, а он юрист, к тому же, хотя коммерческое образование не получил, но коммерсантом оказался не из плохих. Это известно и господину Консулу. Наследственность, должно быть.

Вернуть жену к тому, что было в Москве он не мог. Да и она, при одной мысли об этом… Короче говоря, когда Раде пришлось уходить он уехал в Варшаву. Там было почти то же, что в Киеве – разница в том, что в эту столицу он приехал уже с положением и с фондами. Оказалось, однако, что старые национальные грехи имеют живучие воспоминания. Его обеспокоили.

Все можно было бы объяснить и оправдать. Комитеты? – хорошо; кто в них не был. Он – беспартийный. Даже вопрос – за кого он, не так страшен. На всякий вопрос можно ответить так, чтобы это было правдой. Но у спрашивавшего были те самые глаза, которые выгнали из Москвы. Они не изменили своего выражения даже когда он сделал все, что от него требовали. В чем это выражение? Трудно объяснить такие вещи.

Он не скрывает, что он беспартийный⁷. Что он, вообще независимый человек. Морально независимый – физически все от чего-нибудь зависят, хоть бы от этого бесконечного дождя, например. Независимость – достоинство. Она ценится в золоте и прочем. А эти… фанатики… именно фанатики ее видят и отвергают. Независимость не исключает того, что я хочу быть в мире со всеми. Я всем хочу сделать хорошее. А те не хотят. Те не верят. Те даже не приказывают, а принуждают, потому, что считают, будто я всем изменю, всех предам – обязательно. Я не выношу этого, потому что это оскорбляет человека, который им ничего дурного еще не сделал, да не доказано, что вообще сделает.

Я не мог не подчиниться. Я был в их руках. Но я приложил все усилия, чтобы моя деятельность, вернее их деятельность, исполняемая мной, не имела дурных последствий. Кажется, мне удалось это почти во всем, Если даже, что и произошло, то я ведь был только орудием, палкой, деревяшкой, моей воли, моего сочувствия или старания не было. Механика, закон инерции и сложения сил. Я так же виноват, как тот карниз, что вчера обвалился из-за дождя и отбил лапу собаке нотариуса.

В общем, совершенно естественно, что он покинул тот город, когда дела приобрели решительный оборот. Так естественно, что никто и не возражал. Он был совершенно счастлив, когда соскакивал на платформу вокзала в другой столице. Представительный господин в штатском, подойдя к нему, отвернул лацкан своего пальто и показал значок. Если приезжий, о котором известно, желает иметь право поселиться в этом городе, то он должен…

Разговаривать не приходилось. Опять то же самое. Три года. Правда, отношение было человеческое, то есть профессиональное. Исполняй, что велено. Может быть потому, что ему не мешали, впрочем и он преуспевал в делах, это стало его тяготить, а вернее потому, что однажды он обнаружил исчезновение одного из прикосновенных к тому же принудительному занятию человека. Труп нашли в угольной яме маленькой станции, где останавливались только товарные поезда. Голова была проломана в двух местах, почему соответственная экспертиза составила акт о самоубийстве. Потом, пропал и другой такой же знакомый. Этого уже и совсем не нашли. Даже в газетах ничего не было. По-видимому слишком долго работать там не полагалось.

Он заявил о переутомлении и т. д. К крайнему удивлению его оставили в покое. Два года он уже может жить, как ему угодно. В чем же дело тогда? Он не может поручиться за будущее. В любой момент может явиться человек, способный отвернуть лацкан своего пальто, показать значок и т. д. Он этого больше не хочет. К тому же он здесь слишком оторван. Это прошлое заставило его жить все время настороже. Он потерял самое дорогое в себе. Возможность спокойно относиться к людям, входить с ними в соприкосновение, заслуживать их приязнь, оставаясь самим собой и зная свою независимость. Он думает, что это возможно восстановить только дома. Может быть тоска по родине? Возможно, хотя это и сентиментально. Ей тоже не хорошо. Он заметил у нее кое-что. Она не говорит и это понятно. Это ценно – она не хочет его огорчать, но тоскует. Это, конечно, то же самое чувство.