Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [55]

Поэтому он и поставил вопрос о своей посылке в Москву. Фирма, где он, как известно, играет не последнюю скрипку, только рада. Он надоел Консулу, но это не его вина. Теперь все сказано, все известно – он ничего не скрыл. Это было несчастьем, из которого он вырвался, Не в его интересах, чтобы оно повторилось, Господин консул видит, что исполнение просьбы будет полезно всячески. Но даже вне порядка убеждения, он вынужден был бы рассказать все, что он рассказал. Если это ему повредило – тем хуже. Сказанное было неожиданным для господина Консула?

2

Считаю излишним скрывать от вас, что это для меня не было новостью.

– Неужели – известно?

– Как видите: возможность не исключена.

– Но тогда?

– Вы получите визу.

– Как это понимать?

– Поскольку Ваши прошлые дела кончены, а Ваше заявление показывает, что Вы, по-видимому их кончили, мешать Вашей законной торговле нет оснований.

– Нет: это формула. А попросту – можно ли ехать и работать спокойно?

– Это зависит от Вас. За старое приниматься не будете – хорошо. Нет – не взыщите.

– И жену потом можно будет выписать?

– Отчего же?

Запасы дождя были неисчерпаемы и некий невидимый бесхозяйственник, решивший испытать устойчивость рынка стал выбрасывать на припрятанный город такое количество водяных струй, что случись это в Австралии, население ее могло бы считать себя обеспеченным влагою по крайней мере на четыре вегетационных периода.

3

Но когда чемоданы были уже уложены, аккредитивы пересмотрены, порядок бумаг не оставлял ни малейшего сомнения, а паспорт был украшен всей коллекцией лимитрофных виз⁸, осталось только звонить в гараж и целоваться с женой, только тогда он понял размеры своего счастья.

Оно не оставляло его в отделении вагона, которое постепенно светлело по мере выхода из зоны дождя. Скоро стало совсем светло. Дождь оборвался и оборвалась неопределенная радость о конченной истории. Стало почему то неловко. Он сделал усилие. Это был вздор и следствие напряженности положения. В глазах у консула этого не было. Так показалось только на одну сороковую секунды. Несчастная мнительность. И он поднял глава к солнечному окну.

Его глаза встретились с глазами соседа по сизому дивану. Взгляд этот, был, правда, очень жесток, неуклоним и в нем было приказание, но все это не имело ничего общего с тем, что было так невыносимо. Тем не менее и это было ужасно, ужасом проклятой, но неизбежной неожиданности.

– О. Вы?

– О. Я. Несомненно и все в порядке.

– Вам необходимо убедиться в моем отъезде?

– Он убедителен сам по себе. О, нет. Я сейчас Вас покину. Но не Вам мне объяснять, что держался в курсе Ваших переговоров. Сделайте одолжение. Мы имели это в виду и знали, что этим кончится. Возьмите это и прочитайте. До границы времени достаточно – успеете, но откладывать все же не следует, потому что подобные письма через границу не провозятся, а если зажечь сразу – проводник прибежит на пожар. Ваша супруга, как известно, осталась. Имейте это ввиду и не думайте, что семьдесят мостов, которые Вы проедете, лишают нас права на Вашу память Будьте здоровы.

Он только поэтому узнал, что поезд, остановился, но уже не заметил, как поезд тронулся и понимание происшедшего стало для него действительностью только после того, как последний обрывок спрятанного в конверте и самого конверта, деловито обратились в черный прах на дне бронзовой откидной пепельницы, о которую дробно стучала тонкая змейка узкого кольца, неподвижного, на внезапно отекшей руке.

Потом, он понял, что, в сущности, могло быть гораздо хуже. Даже все поручение, по-настоящему, его ни к чему не обязывало. Он понял, это окончательно, когда выходил от того человека в Москве, которому отвез чемодан, оставленный в его сетке, предусмотренным между Столбцами и Минском пассажиром, столь же незамечательным, как и забытый чемодан, который тем не менее служил явкой и не мог быть доверен носильщику, так не терпел грубого обращения, ввиду деликатности вмещаемого.

Человек не сказал ему ничего особенного и не обнаружил ни оживления, ни любопытства. Это еще упростило положение. Он исполнял дорожную услугу и только. Ему предстояло еще зайти на следующий день, взять справку для отсылки через фирму, чем и должна была исчерпаться вся процедура. И все.

Он еще не вполне отдавал себе отчет в своем счастье, но оно уже тихим, теплым, вечерним дождем опускалось на его сознание и телеграмма, которую он сдал для отправки своей жене, – была, вероятно, самой нежной темой, прошедшей краткую клавиатуру аппарата Бодэ.

Только закрыв за собой белую дверь номера, он почувствовал все разбегающиеся горизонты своей радости, не приминавшей даже тонкий ковер, довоенного рисунка, не отсвечивавшей на голубой масляной краске стен и белого дуба мебели, стиля девятидесятых⁹ годов.

Он был в городе, где родился и вырос, в городе, где он любил и в первый и в последний раз, в городе, от которого бежал в ужасе и в котором, наконец, сжигал все прошедшее за время этой разлуки с точностью, и заботливостью, которая сопровождала сожжение письма в вагоне. Он не знал даже золы этого прошлого. Ветер, взмахнувший занавеской окна против серого Госиздата