Том 2. Произведения 1909-1926 - [135]

В Ромны ездили и промчались по улицам с гиканьем, песнями, бубнами, гармоникой. В Вербки ездили к жениху… Думал он, что и конца не будет этой свадьбе, однако кончили на шестой день.

И тогда-то запала ему в память вереница бойких колес, грохочущих, догоняющих одно другое (свадьба была о Покрове, когда дороги особенно крепки и звонки)… И в шесть лет смастерил он из дощечек свою первую игрушку — гарбу: колеса он сделал из катушек.

Но потом колеса становились в его гарбах все больше… Эти колеса и гарбы не давали ему покоя. Главное было — вырезать из доски колеса столовым ножом, каким резали хлеб, так, чтобы они катились… Когда на одну свою гарбу выменял он старую садовую пилку у ребят на селе, — дело пошло гораздо лучше. Потом как-то дома в сарае нашел он ржавую стамеску с отбитым углом. Тогда появились у него почти что настоящие колеса со спицами и ступицей… И однажды, в восемь лет, незабываемую испытал он радость.

Был у него крестным оборотистый мужик Трохим Значко, — торговал он в Засулье, потом открыл лавочку при въезде в Ромны.

Под Рождество, как полагалось, понес он своему крестному «вечерю», — узвар и кутью, а крестный, чтобы отдарить его, сунул ему в руку новенький складной ножик с двумя блестящими острыми лезвиями!

Не шел, а прямо летел он к себе в Засулье эти три версты, крепко зажав ножик в кармане, и такую справную гарбу, с дробинами, как настоящую, сделал и тайком понес крестному.

— Эге-ге-ге! — сказал Трохим. — Из тебя, хлопче, як я бачу, гарный каретник выйдет!

И Трохим оказался вещим: из его крестника действительно вышел хороший каретник, так как, поговоривши с кумом, батько отдал его в Ромны в каретную мастерскую Безверхого.

— На шо тобi, хлопцу, таки рiсныцы?.. Виддай их мiнi!.. Даси? — завидовали городские дивчата его длинным ресницам и прижимались к нему теплыми плечами.

И он хорошо пел «Пропала надiя», «Вiют вiтры» и другие песни, и — в семнадцать лет ясно стало ему, что должна быть самостийна Украина и будет… как же иначе?

Тихий старик был каретник Безверхий, с веками вспухшими и красными, как у пожилого сенбернара. Пил, но средственно. Всю долгую жизнь делал кареты и откидные ландо помещикам, фаэтоны извозчикам, шарабаны, плетенки, дрожки, но сам никогда в них не ездил, однако за большую для себя обиду этого не считал. Даже тачанки, даже простые дроги он делал с огромной любовью к каждому куску дерева в них, к каждому винту и шкворню, и такие ставил подушки, ручицы и биндюги, и в такие прочные тона их красил, и такими украшал цветами, что сразу поняли и признали они друг друга: старик Безверхий из Ромен и маленький хохленок из Засулья, как понимают и признают друг друга два артиста, но…

Выкатывались со двора мастерской Безверхого и катились, катились, катились в разные стороны разные экипажи, а он оставался на месте, и только когда видел сквозь ограду, как едет по улице знакомый ему заказчик, — а все, кто держал лошадей в Ромнах и во всей округе, были его заказчики, — он следил, как работает ход, не облупилась ли краска, — и вспоминал, когда именно делал и кому.

Молодой же его подмастерье любил кататься сам, — чтобы не около только кто-то ездил, а чтобы под ним самим катились, катились, катились колеса!.. И когда загремела гроза революции, открыт был фронт, и все газеты были полны статьями о самостийной Украине, и начали выкуривать панов из экономии, — когда все завертелось и замелькало и засверкало кругом, как карусель на ярмарке, — он выкатился со двора Безверхого и из Ромен, и из Засулья, и из Полтавщины, сначала в Киев, где, при немцах уже, дня два-три даже нравилось ему, что вот наконец-то, как встарь, опять «гетьман» у них на «Вкраинi», и «знова Скоропадский», и не какой-то там «Павел», как у москалей, а «Павло, як и треба казаты».

Потом он помогал свалить панского гетмана, и рад был, когда объявилась Украиньска республика, и из Киева шли витиеватые «универсалы».

Наконец, невозможно уж было что-нибудь понять. Бурлила Украина, как котел, — разные в разных городах нашлись атаманы, даже трудно было бы и сосчитать всех, — и все только барахтались на одном месте, но никуда не катились.

А ему хотелось катиться, и он пристал к тому, что катилось, к тому, что заполнило, наконец, Украину и полилось в Крым.

Он не был большевиком по партии, но работал не хуже любого партийного, и в том ревкоме, в котором еврей из Каменца ведал продовольствием, устраивал он земельный отдел.

Пятое лицо было тоже смуглое, но сухое, с ущемленным носом, тонкими губами, с несколько бараньим выражением масляных глаз и с таким угловатым и прочным лбом, что не страшна ему была бы и палка средней толщины; скорее разлететься вдребезги могла бы палка, набивши разве только порядочную шишку на такой лоб, — и это не потому так казалось, что каракулевая круглая шапка прикрывала емкий монгольский череп.

Этот родился в Дегерменкое. «Дегермен» — по-татарски мельница, «кой» — деревня. Протекает с Яйлы тут много воды и вертит колеса двух маленьких мельниц.

Из деревни виден Аю-Даг, а за ним полоса синего моря; это — налево и вниз, а направо и вверх — Яйла. Если перевалить через Яйлу, придешь в Бахчисарай, — бывшую столицу крымского ханства, где есть еще ханский дворец и много мечетей. Под Аю-Дагом, у моря — Гурзуф.