Том 2. Произведения 1909-1926 - [133]

И зимою, втроем, плохо одетые, пошли они в другой приход, и от холода и усталости он плакал тогда: он был еще ребенком и хотел, чтобы ему сказали, зачем русские сожгли избу и что им сделали Фиуль и Фогель Ганс.

И была одна такая ночь… это уж весною, когда отец устроился батраком у Рысиня, своего шурина.

Он спал на лавке, маленький, и проснулся вдруг среди ночи, и не в силах еще был открыть тяжелых глаз, но слышал, даже вслушивался в полудремоте, даже узнавал чей-то близкознакомый голос:

— Я порядочно тащил творогу и хлеба, — все-таки он был хороший малый, этот лесник, — говорил кто-то очень знакомый: — Вот, думаю, обрадую Карла… и всех наших…

Он поднял голову, маленький: Карла… Какого Карла?

— Оставалось мне идти шагов сорок, ну, пятьдесят до шалаша… смотрю…

Замолчал вдруг говоривший, потом продолжал тихо:

— Их всех четверых, должно быть, сонных захватили… У всех уж были связаны руки… И у Карла…

Сердце начало как-то ходить кругами, и глаза маленького открылись вдруг широко, смаху…

Только луна светила в окно, — нельзя было различить, кто же это говорит так тихо и так почему-то страшно: «И у Карла»…

— Восемь человек драгун было… Я остановился в кустах и… смотрел… Что же я мог сделать один? Их было восемь!.. Я думал стрелять, выставил браунинг… А Карл… а Карл сказал в это время: «Кто попадет мне с одного выстрела в сердце, получит золотые часы!» Он был совсем молодец, наш Карл!.. Хоть бы немного струсил… Ни капли!

Маленький сел на лавке: «наш Карл»!..

— Видно было, что застали врасплох: драгуны были не злые, — не ругались, не кричали… А один, унтер ихний: где, говорит, у тебя часы? — За голенищей, — Карл говорит, — в правом сапоге. — Унтер полез за голенище, вынул часы… Это из Нейгофа были часы, из замка… Часы были большие, крышки толстые… Открыл унтер крышку, посмотрел… А Карл:

— Так ты попадешь в самое сердце?.. Ты не промахнешься?

— Это уж, — унтер говорит, — будь, парень, покоен… У меня же ведь, если ты хочешь знать, — кроме того, что первый разряд, — за стрельбу призовую — приз.

Ни у кого из четверых наших такого лица не было, как у Карла… Это я не потому так говорю, что он — наш Карл.

— Ну, вот и хорошо! — так сказал Карл. Я ясно слышал: — Вот и хорошо!

А унтер:

— Ребята! (это он драгунам). В моего никто не стреляй! Других бери на прицел!..

Тут Карл крикнул:

— В самое сердце! Смотри!

Унтер часы приложил к уху, — послушал, какой у них ход, — потом их в карман спрятал.

— Я, — говорит, — порядочный человек… У меня раз сказано, — свято.

Винтовку поднял.

— Отделение!..

Все прицелились в тех, а унтер в нашего Карла… А Карл как крикнет:

— Долой господ!

Тут же унтер сразу:

— Пли!

На левый бок Карл упал… Потом повернулся ничком… Тут же… Он не мучился… Нет… Нисколько…

— Оказался унтер этот порядочный человек! — отозвался голос отца, — глухой и мало похожий на его голос…

Мать заплакала тихо…

— Ян? — догадался он, маленький, и слез с лавки. — Ян? — и крикнул громко: — Это ты, Ян?

— Шш!.. шш!.. шш!..

Зашикали на него кругом испуганно, но рука Яна нашла его, и он, маленький, тут же влез к нему на колени и прижался губами к его губам и зашептал ему на ухо, весь в слезах:

— Я им покажу, постой!.. Я им покажу!

Он был и тогда крепко сбитый бутуз, и Ян, спуская его с колен на земляной пол, потрепал его по тугой щеке и проговорил тихо:

— Покажи, покажи!

Скоро он ушел, боясь рассвета, и ушел навсегда. Никто потом, сколько ни ждали они трое, не пришел сказать, где убили его драгуны или казаки, и нашелся ли и для него, как для Карла, порядочный унтер, чтобы убить с одной пули в сердце.

Как долго, упорно, упорнее отца, даже матери, ждал он письма от Яна из Англии, Франции, Америки, — мало ли свободных стран, куда он мог уехать, — и когда он начал учиться, он подолгу мечтал над картами обоих полушарий о том, где и кем теперь может быть Ян. И читал ли он об охоте на китов в океане, он представлял себе ловким гарпунщиком, опытным морским волком Яна; читал ли он о бое быков в Севилье, Ян представлялся ему пикадором или матадором… Но и золотоискателем в Клондайке мог быть Ян, — а письма… письма просто не пропускают русские жандармы.

Учился он в Тальсене, жил на квартире у фрау Шмидт, неизменно кормившей его вкусной и сытной рыбой — штреммингами и супом из телячьих костей, за что отец, опять уже взявший в аренду мызу в приходе Рысиня, привозил ей масла, кур и ржаной муки.

Была какая-то торжественность во всем укладе жизни этого маленького заштатного городка, где все улицы были чистенько мощены, все дома с мезонинами и под черепицей, в чинном немецком стиле; где по одной стороне улицы гуляли девицы, а по другой молодые люди, и если появлялась какая-нибудь парочка, то все знали, что это — жених и невеста… Где вывески были или строго-немецкие, или мило-латышские, и только две были по-русски: на воротах постоялого двора охрой по белому было наляпано на одной половине «ночь», на другой — «лех», что вместе означало «ночлег», да над одной грязной бакалейной лавчонкой на окраине было начертано: «Продажа овса, дехтя, керосину и продчих лакомств».

И в училище, где преподавали по-русски, псалом перед учением пели хором под руководством пастора Казина, так как все были протестанты.