Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы - [31]

— Туллио, Туллио, замолчи! — перебила она меня умоляющим голосом, как будто мои слова причиняли ей боль.

И она прибавила с улыбкой:

— Ты не должен меня опьянять таким образом… Я говорила тебе. Я так слаба. Я бедная больная… У меня голова кружится. Я не могу владеть собою. Смотри, что ты со мною сделал! Я вижу лишь наполовину.

Она улыбалась слабой, усталой улыбкой. Веки были немного красны; но под усталостью век глаза горели лихорадочным блеском и смотрели на меня непрерывно с почти невыносимой пристальностью, слегка смягченной тенью ресниц. Во всем ее поведении было что-то неестественное, что не могли разглядеть мои глаза и в чем не мог разобраться мой ум. Носило ли прежде ее лицо характер беспокойной таинственности? Казалось, что время от времени выражение ее омрачалось, становилось загадочным. И я думал: «В ней происходит какой-то внутренний переворот. Она сама еще не сознает ясно то, что произошло. Все ее существование изменилось в одно мгновение?» И это выражение глубины привлекало меня, возбуждало во мне страсть. Ее горячий взгляд проникал в меня до мозга костей, как всепожирающий огонь. Несмотря на то, что я видел ее утомленной, я горел нетерпением схватить ее, прижать ее еще раз, еще раз услыхать ее крик, испить всю ее душу.

— Ты ничего не ешь, — сказал я, делая усилие, чтобы рассеять туман, бросившийся мне в голову.

— Ты тоже.

— Выпей хоть глоток. Ты не узнаешь этого вина?

— О, да, я узнаю его.

— Ты помнишь?

И мы посмотрели друг другу в глаза, смущенные вызванным воспоминанием о любви, над которым носилось нежное испарение этого светлого, немного горького вина, ее любимого вина.

— Так выпьем вместе!

— За наше счастье!

Мы чокнулись стаканами, и я выпил одним залпом; но она не омочила даже губ, точно охваченная непреодолимым отвращением.

— Ну?

— Я не могу, Туллио.

— Почему?

— Не могу. Не принуждай меня. Мне кажется, одна капля причинила бы мне боль.

Она страшно побледнела.

— Но ты себя чувствуешь плохо, Джулианна?

— Немного. Встанем. Выйдем на балкон.

Когда я обнял ее, я почувствовал живую гибкость ее талии, потому что в мое отсутствие она сняла корсет. Я сказал ей:

— Хочешь лечь на кровать? Ты будешь отдыхать, а я останусь возле тебя…

— Нет, Туллио. Видишь, мне теперь лучше.

Мы остановились на пороге балкона. Перед нами был кипарис. Она облокотилась о перила, положив одну руку ко мне на плечо.

На выступе архитрава, под карнизом прилепилась целая группа гнезд. Ласточки непрерывно прилетали и улетали. Но внизу, в саду была такая глубокая тишина, верхушка кипариса была так неподвижна, что эти шорохи, эти полеты, эти крики не нравились мне, утомляли меня. Так как в этом спокойном свете все становилось мягким, покрывалось дымкой, то и мне хотелось покоя, молчания, благоговения, чтобы вкусить всю сладость часа и одиночества.

— Там ли еще соловьи? — сказал я, вспоминая томную вечернюю музыку.

— Кто знает, может быть…

— Они поют вечером. Ты не хотела бы их послушать?

— А когда заедет за нами Федерико?

— Будем надеяться, что поздно.

— О да, поздно, поздно! — воскликнула она с таким искренним, горячим желанием, что я задрожал от радости.

— Ты счастлива? — спросил я, ища ответ в ее глазах.

— Да, я счастлива, — ответила она, опуская веки.

— Ты знаешь, что я люблю тебя одну, что я твой навеки?

— Я знаю.

— А ты — как, ты любишь меня?

— Так, как ты никогда не узнаешь, бедный Туллио.

И, произнося эти слова, она оставила перила и оперлась о меня своей тяжестью с этим неподдающимся описанию движением, в которое она вкладывала всю покорную нежность, с которой женщина может отдаться мужчине.

— Как ты прекрасна! Как ты прекрасна!

Действительно она была прекрасная, томная, покорная, гибкая и, я бы сказал, такая тающая, что заставляла меня думать о возможности выпить ее маленькими глотками, напиться ею. Оттеняя бледность ее лица, масса ее слабосвязанных волос, казалось, вот сейчас, рассыплется волной. Ресницы бросали тень на верх щеки, смущавшую меня более, нежели взгляд.

— Ты тоже никогда не узнаешь… Если б я рассказал тебе все безумные мысли, что рождаются во мне! Мое счастье так велико, что оно пугает меня, что оно заставляет меня желать смерти.

— Смерть! — говорила она тихо, с легкой улыбкой. — Кто знает, Туллио, не умру ли я… скоро!

— О, Джулианна!

Она выпрямилась, чтобы посмотреть на меня, и прибавила:

— Скажи мне, что сделал бы ты, если б я умерла вот так, неожиданно?

— Дитя!

— Если, например, завтра я умру?..

— Но замолчи же!

И я взял ее голову и начал целовать ее рот, ее щеки, ее глаза, ее лоб, ее волосы, маленькими легкими поцелуями. Она не защищалась.

И даже когда я переставал, она шептала:

— Еще!

— Вернемся в нашу комнату, — увлекая, молил я ее.

Она дала увлечь себя.

В нашей комнате балкон оставался открытым. Вместе со светом в комнату врывался мускатный аромат желтых роз, которые цвели по соседству. На светлом фоне драпировок, маленькие голубые цветочки были такие вылинявшие, что их едва можно было различить.

Уголок сада отражался в зеркале шкафа, исчезая в какой-то обманчивой глубине. Перчатки, шляпа, браслет Джулианны, положенные на стол, казалось, пробудили в этой комнате прежнюю любовную жизнь, придали всему новый интимный вид.