Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы - [25]

— Теперь, ты можешь идти. Я позову тебя попозже.

И я сам закрыл решетку за стариком, который казался немного удивленным и недовольным таким неожиданными отпуском.

— Наконец, мы здесь! — воскликнул я, когда Джулианна и я остались одни. Весь наплыв счастья, заполонивший меня, сказался в моем голосе.

Я был счастлив, счастлив, несказанно счастлив; я был точно очарован громадным призраком неожиданного, невероятного счастья, которое изменило все мое существо, воскресило и умножило все, что было во мне хорошего, молодого, отделило меня от мира и мгновенно сконцентрировало мою жизнь в круге, ограниченном стенами сада. Слова теснились на моих устах непоследовательные, невысказанные; рассудок терялся от сверкающего блеска мыслей.

Как Джулианна могла не догадаться о том, что происходило во мне? Как она могла не понять меня? Как могла она быть не пораженной в самое сердце ярким лучом моей радости? Мы взглянули друг на друга. Я как сейчас вижу пугливое выражение ее лица, в котором блуждала неуверенная улыбка. Она сказала своим затуманенным, слабым голосом, всегда колеблющимся, этим странным колебанием, не раз замеченным мной и заставлявшим ее казаться всегда озабоченной тем, чтобы удержать слова, просившиеся ей на уста, и произнести другие; она сказала:

— Пройдемся немного по саду, прежде чем открывать дом. Как давно я его не видела таким цветущим! В последний раз мы были здесь три года тому назад, помнишь? Это было тоже в апреле, на Пасхе…

Она хотела, может быть, преодолеть свое смущение, но это ей не удавалось; она, может быть, хотела сдержать проявления своей нежности, но она не могла. Первые слова, которые она сама произнесла в этом месте, были слова, вызывающие воспоминания. Она остановилась, сделав несколько шагов; и мы взглянули друг на друга. Неописуемая тревога, как будто насилие над чем-то заглушенным, промелькнула в ее черных глазах.

— Джулианна! — воскликнул я, не будучи в состоянии более сдерживаться, чувствуя, как из глубины души хлынул поток страстных, нежных слов, испытывая безумную потребность встать перед ней на колени, обнимать ее ноги; целовать яростно, без конца ее платье, руки, кисти рук Своим умоляющим видом она сделала мне знак, чтобы я замолчал. И она продолжала идти по аллее, ускоряя шаг. На ней было платье из светло-серого сукна, отделанное более темной тесьмой, шляпа из белого фетра и зонтик из серого шелка с маленькими белыми листочками клевера, как сейчас ее вижу, такой изящной в этом скромном и красивом цвете, подвигающейся между густыми массами сиреневых кустов, которые склонялись к ней, отягченные бесчисленными голубовато-лиловыми букетами.

Было всего одиннадцать часов. Утро было жаркое, жара была преждевременная, в лазури плавали мелкие облачка. Роскошные кусты, давшие наименование этой вилле, цвели повсюду, господствовали над садом, образовали целую чащу, из которой лишь местами выглядывали кусты чайной розы и букеты ирисов. Там и сям розы — цеплялись за кустарники, вкрадывались между ветками и ниспадали в беспорядке цепями, гирляндами, фестонами, букетами; а у подножия кустов флорентийские ирисы подымали из листьев, похожих на длинные зеленоватые шпаги, свои цветы благородного широкого рисунка. Все три запаха соединялись гармонично в один глубокий аккорд, давно мне известный. В тишине раздавалось лишь щебетание ласточек. Дом едва виднелся между конусами кипарисов, и бесчисленные ласточки летали вокруг него, как пчелы вокруг улья.

Немного спустя Джулианна замедлила свою походку. Я шел рядом с ней так близко, что время от времени наши локти соприкасались.

Она внимательно осматривалась кругом, точно боясь пропустить что-нибудь. Два-три раза я ловил на ее устах желание говорить.

Я спросил ее тихо, смущенно, как любовницу.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю, что мы не должны были уезжать отсюда…

— Это правда, Джулианна.

Порой ласточки совсем близко пролетали над нами, с криком, быстрые и блестящие как крылатые стрелы.

— Как я желал этого дня, Джулианна! Ах, ты никогда не узнаешь, как сильно я его желал! — воскликнул я во власти такого сильного волнения, что голос мой, вероятно, был совсем неузнаваем.

— Никогда, ты слышишь, никогда в своей жизни я не испытал страха, подобного тому, который мучает меня с позавчерашнего дня, с того момента, когда ты согласилась ехать. Помнишь тот день, когда мы впервые виделись с тобой тайно, на террасе Виллы Оджери, и где мы поцеловались. Я был без ума от тебя, ты помнишь? А ожидание прошлой ночи ничто в сравнении… Ты мне не веришь; ты права, что не веришь, что не доверяешь мне, но я хочу тебе все сказать, я хочу рассказать тебе все свои страдания, свои страхи, свои надежды. О, я знаю: мои страдания, может быть, очень не велики в сравнении с причиненными тебе страданиями. Я знаю, я знаю; все мое горе, может быть, не стоит твоего горя, не стоит твоих слез. Я не искупил своей вины и не достоин прощения. Но скажи ты мне, скажи мне, что мне делать, чтобы ты простила меня! Ты мне не веришь, но я хочу тебе все сказать. Тебя одну я действительно любил в своей жизни, тебя одну я люблю. Я знаю, я знаю, эти вещи мужчины говорят, чтобы получить прощение; и ты вправе не верить мне. Послушай, если ты помнишь нашу прежнюю любовь, если ты помнишь первые три года непрерывной любви, если ты помнишь, если ты помнишь, ты не можешь не поверить мне. Даже в моих худших падениях ты была для меня незабвенной; и душа моя должна была обратиться к тебе, должна была искать тебя и оплакивать тебя всегда, слышишь — всегда. Ты сама разве не замечала этого? Когда ты была для меня сестрой, разве ты не замечала, что я иногда умирал от тоски. Клянусь тебе, вдали от тебя я никогда не испытывал искренней радости, у меня никогда не было часа полного забвения; никогда, никогда — клянусь тебе. Тебя я обожал тайно, постоянно, глубоко. Лучшая часть моего «я» всегда принадлежала тебе; и одна надежда никогда во мне не потухала; надежда, что я освобожусь от зла и найду мою первую, единственную любовь неприкосновенной… Ах, скажи мне, что я не напрасно надеялся, Джулианна!