Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы - [24]
Как же я мог сохранить в самом себе злобу сомнений, подозрений, грешных образов и смутных воспоминаний? Кого мне бояться, после того как я видел, как моя мать не раз своими устами целовала в лоб улыбающуюся Джулианну; после того, как мой брат в своей гордой, честной руке сжимал тонкую, бледную руку той, что была для него воплощением Констанцы.
Мысль о поездке в Виллу Сиреней занимала меня весь тот день и еще и следующий день беспрерывно. Никогда еще ожидание часа первого свидания с любовницей не вызывало такую сильную тревогу.
«Дурные сны, дурные сны, обыкновенные результаты галлюцинаций», — так я объяснял отчаяние грустной субботы, с удивительной легкостью сердца, с забывчивой поспешностью, весь во власти упрямой иллюзии, которая возвращалась, когда я ее прогонял, и возрождалась, когда я ее уничтожал.
Чувственное смущение, вызванное желанием, тоже способствовало затемнению и заглушению совести; я думал овладеть не только душой, но и ее телом; и физическое желание составляло часть моей тревоги. Одно название «Вилла Сиреней» вызывало во мне сладострастные воспоминания, вспоминались не нежные идиллии, но горячая страсть, не вздохи, а крики.
Сам не замечая, я, может быть, обострил и развратил свое желание образами, неизбежно рожденными подозрением; и я носил в себе этот скрытый яд. В самом деле, до того дня мне казалось, что во мне преобладало чисто-духовное чувство; и в ожидании великого дня я довольствовался воображаемыми разговорами с женщиной, от которой я хотел получить прощение. Теперь, наоборот, я видел не столько патетическую сцену между ней и мной, сколько сцену сладострастия, которая должна была быть немедленным последствием нашего объяснения. Прощение переходило в утомление, а застенчивый поцелуй в лоб — в мою мечту. Чувственность торжествовала над духом. Понемногу благодаря какой-то быстрой, неудержимой исключительности, один единственный образ вычеркнул все остальные, овладел мною, победил меня, определенный, ясный, точный во всех своих подробностях.
«Это после завтрака. Маленького стакана шабли достаточно, чтобы смутить Джулианну, которая почти никогда не пьет вина. Жаркий полдень. Аромат роз, ирисов и сирени становится одуряющим; ласточки непрерывно летают с оглушительным щебетанием. Мы одни, мы оба охвачены внутренним, неудержимым трепетом. И вдруг я ей говорю: — Хочешь снова увидать нашу комнату? — Это бывшая наша брачная комната, я нарочно не открыл ее во время обхода виллы. Мы входим. Там внутри глухое гудение, такое гудение, какое слышится в некоторых извилистых раковинах; но это не что иное, как шум в моих артериях. Все остальное тишина: кажется, что и ласточки перестали щебетать. Я хочу говорить, но при первом же хрипло произнесенном слове она падает мне на руки почти без чувств…»
Эта воображаемая сцена бесконечно обогащалась, осложнялась, подражала действительности, достигала поразительной ясности. Мне не удавалось бороться с ее абсолютной властью над моим духом; казалось, во мне пробуждался прежний развратник, настолько велико было удовольствие, испытываемое мной, когда я созерцал и ласкал сластолюбивый образ. Воздержание, соблюденное мною в течение нескольких недель в эту жаркую весну, давало себя чувствовать в моем обновленном организме. Простое физиологическое явление окончательно изменило состояние моей совести, дало совсем другое направление моим мыслям, сделало из меня другого человека.
Мария и Натали выразили желание сопровождать нас в этой поездке. Джулианна хотела было согласиться. Я протестовал; я употребил всю свою ловкость и всю ласку, чтобы добиться цели. Федерико предложил:
— Во вторник я должен поехать в Казаль-Кальдоре. Я довезу вас в экипаже до Виллы Сиреней; вы там остановитесь, а я буду продолжать свой путь. Вечером, возвращаясь, я заеду за вами в экипаже, и мы вместе вернемся в Бадиолу. — Джулианна согласилась.
Я подумал, что общество Федерико, особенно по дороге, нисколько не будет нас стеснять: таким образом он избавит меня от некоторой нерешительности. Действительно, о чем стали бы мы говорить, если бы остались одни, я и Джулианна, в течение этих двух, трех часов путешествия. Как я должен держать себя с нею. Я бы еще испортил все дело, помешал хорошему исходу или, по меньшей мере, лишил бы непосредственности наше волнение. Разве я не мечтал о том, чтобы очутиться с нею сразу в Вилле Сиреней точно по волшебству и там впервые обратиться к ней с нежными и покорными словами. Присутствие Федерико дает мне возможность избежать всяких неопределенных вступлений, долгого мучительного молчания, тихо произнесенных фраз, чтобы не слыхал кучер, одним словом, всех маленьких неприятностей и всех маленьких мучений. Мы сойдем в Вилле Сиреней и там, только там перед вратами потерянного рая мы очутимся наедине друг с другом.
Так оно и случилось. Мне невозможно передать словами испытанное мною ощущение, когда я услыхал звон бубенчиков и шум коляски, удалявшейся и увозящей Федерико в Казаль-Кальдоре. С нескрываемым нетерпением я сказал Калисто, принимая от него ключи:
