Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [40]

(приятней нет вестей!)

В день двадцать пятый декабря, — не ближе,—

Чудеснейшая елка для детей.

Прошу вас, друг мой, тисните в газете,

Чтоб вымыли и выстригли ребят.

Пускай приходят взрослые и дети,

Я, — запишите, — буду очень рад!»

____

В смущении подвинулся я к краю,

Часы со столика упали на кровать…

Мой гость исчез… Я просьбу исполняю.

Тургеневу могу ль я отказать?

1927, декабрь

Париж

Размышления у подъезда «Лютеции» *

Куда тебя судьба не сунет головою —

На журналистский ли, на докторский ли бал,

Ты всюду чувствуешь с симпатией живою,

Что ты опять в родной уезд попал.

Опять у вешалки, над тем же самым местом,

Увидишь в зеркале знакомый поворот;

Все та же дама прошлогодним жестом

Все так же красит прошлогодний рот.

И те же самые у входа контролеры,

В петлицах бантики, беспомощность в зрачках,

Все те же смокинги, жилеты и проборы,

Лишь седины прибавилось в висках…

Идешь по лестнице и с зоркостью поэта,

Не вскинув глаз, доходишь до всего:

Вот это ноги адвоката Дзета,

А это ножки дочери его.

Взбегает лань все в той же алой шали,

За ней с одышкою все тот же старый лев…

Хирург знакомый томно пляшет в зале,

Бородку ввысь мечтательно воздев.

Не прошлогодняя ль дрожит в буфете водка?

Омолодились лишь индюшка и балык…

О ты, которая так ласково и кротко

Прикалываешь к курице ярлык!

Пройдешься медленно вдоль пестрой лотереи:

Опять автографы, два шарфа и этюд.

В углу за кассой две бессменных Лорелеи,

У всех простенков беспризорный люд…

Но под жилеткою так сладко ноют кости,

Как будто невзначай под Рождество

К соседям давнишним ты вдруг свалился в гости

Иль на семейное ввалился торжество.

Опять поймаешь в коридорчике коллегу

И, продолжая прошлогодний диалог,

Как встарь, придешь к буфету и с разбегу

Холодной рюмкой подчеркнешь итог…

Когда ж, к прискорбию, — о Господи, помилуй! —

Тебе придется что-нибудь читать,

И над эстрадой с прошлогодней силой

Цветник уездный расцветет опять,—

Любой в нем нос изучен в полной мере,

Любой в нем лоб знаком, как апельсин,

И снова кажется, что пред тобой в партере

Сидит четыреста кузенов и кузин.

И так потянет, сбросив с плеч разлуку,

И предвкушая наш дальнейший путь,

До восемнадцатого ряда всем им руку

Сочувственно с эстрады протянуть…

1927

Париж

«1928» *

Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».

Холодных цифр нам темен скучный блеск.

Мы средь чужих — молчим, не ждем, не просим,

Не к нам струится телеграфный треск.

Чрез пять минут ревущая машина

В четвертом классе вдаль умчит нас вновь.

Вновь за окном блеснет реклама-шина,

Мелькнет труба — гигантская морковь.

Мы на ходу под говорок колесный

Куем и пишем, шьем, строгаем, спим,

И каждому иначе машут сосны,

И разное рассказывает дым.

Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,

Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…

Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,

Пускай зазеленеет русский луг!

Летят года, как взмыленные кони,—

Еще не слышно благостных вестей…

Пожмем друг другу крепкие ладони

И лапки милые примолкнувших детей.

Пусть наших жен исколотые пальцы

Нас теплой бодростью поддержат в этот миг…

В чужих гостиницах, ночные постояльцы,

Мы сдержим звон проржавленных вериг.

<1928>

Дом в Монморанси *

Дом, как ковчег. Фасад — кормой широкой.

По сторонам молчат стволы в плюще,

У стенки — кролики, площадка для песка,

Вдали полого-изумрудная лужайка…

А в доме гости: у распахнутых дверей

Стоят и смотрят — старые, седые.

Глаза помолодели в этот день,

Но сдержанны взволнованные лица.

В столовой ожерелие голов:

Каштановых, льняных и золотистых,—

И звезды разноцветных детских глаз.

Упала ложка… Вспыхнул детский смех.

Вздыхают губы, шевелятся ножки,—

В окне деревья, облака и солнце.

Скорей бы пообедать и к гостям!

* * *

Кружились дети легким хороводом

И пели песни. Русские слова…

Так дружно топотали башмачки,

И так старательно напев сплетали губы.

Потом плясали в радостном кругу

Два одуванчика — боярышни-девчурки.

Прихлопывали взрослые в ладони,

В окне сияла кроткая весна,

А в детском креслице сидел в углу малыш,

Трехлетний зритель, тихий и степенный,

Пушились светлым пухом волоски…

Шумят, поют — и столько новых дядей…

Расплакаться иль звонко рассмеяться?

Картинки детские пестрели на стене,

Мы, взрослые, сидели на скамейке,

И мысль одна в глазах перебегала:

Здесь, за оградой, русский островок,

Здесь маленькая родина живая…

* * *

Я у окна беседовал с детьми.

Похожий на пажа серьезный мальчик

Мне протянул игрушечный магнит,—

На нем гирляндою булавки трепыхались…

«Притягивает…» — объяснил он тихо.

«Я из Парижа привезу тебе

Из воска утку. В клюв ты ей воткнешь

Иголочку и в таз с водою пустишь,

Магнит запрячешь в хлеб — и чуть поманишь,

Она к тебе за хлебом поплывет»,—

«Вы фокусник?..» Я левый глаз прищурил.

Другой принес мне чучело чижа:

«Он был живой?» Я подтвердил: «Еще бы!» —

«А от чего он умер, ты не знаешь?»—

«Сел на трубу, заснул и угорел».

Такой кончиной мальчик был доволен.

К руке моей прижавшись вдруг плечом,

Сказала девочка с японскими глазами:

«Ко всем приехали, а мамы нет как нет…» —

«Испортился, должно быть, паровозик».—

«Ты думаешь? Когда ж она приедет?» —

«Сегодня к ужину». Девица расцвела.

* * *

Весь дом я обошел. В покоях верхних

Кровати детские стояли чинно в ряд.

Сквозь заплетенные, высокие края