Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [36]

Додымился окурок до края,

И беглые строки ложатся опять,

Глобус земной оплетая.

Онемеют плечо и рука,

Заклубятся в глазах облака,

Потолочные звезды в тумане…

Смены нет, — работа не ждет:

Обозренье — поминки — отчет,

Пена дней на словесном экране…

Нервной кляксой стрельнуло перо.

Не сбежать ли без шляпы в бистро?

Чашка кофе пришпорила б сердце…

Наклоняются плечи к столу,

И газетная Муза в углу

Подсыпает в чернильницу перцу.

II

Без земли и без границ

Мы живем в юдоли этой

Вроде странствующих птиц

С ежедневною газетой…

Рано утром взвизгнет трель.

Петр Ильич в обычной роли:

Из-под двери тащит в щель

Белый хвостик бандероли.

Как влюбленный гимназист —

Неумытый и небритый —

У окна в шуршащий лист

Погружает он ланиты.

Стул скрипит… Под потолок

Вьются сизые колечки,

Без газетных русских строк

Петр Ильич, как гусь без речки:

Каждый день к нему под дверь

Проникают без отмычки

Голоса надежд, потерь —

Эхо русской переклички…

Кто б ты ни был: врач, шофер,

Адвокат ли из Рязани,

Вологодский ли актер

Иль настройщик из Казани,—

На газетной полосе

(Поищи лишь там, где надо),

Словно русский мак в овсе,

Ждет тебя твоя услада.

Будешь бриться, а зрачок,

Как всегда, вопьется в строчки,

Даже чистя пиджачок,

Ты прочтешь столбец до точки…

А потом, летя в бюро

Сквозь французскую столицу,

Развернешь ты вновь в метро

Предпоследнюю страницу:

Слухи — справки — вечера

(О ковчег с цыганским пеньем!)

И подкидыши пера —

Письма «с истинным почтеньем»…

А напротив, худ, как хлыст,

Не земляк ли твой из Вятки

С оборота тот же лист

Пробежал во все лопатки.

Ты представь себе теперь:

Если завтра под порогом

Не газету сунут в дверь,

А один лишь лист с налогом.

Целый день, как вурдалак,

Будешь грызть жену и сына…

Не поможет ни табак,

Ни флакон бенедиктина!

Посему, читатель-брат,

Придирайся, да не очень,—

Журналист и так до пят

Ежедневно заморочен.

Пусть бурлит российский спор,

Пусть порою не без драки,

Но пока есть свой костер,—

Искры светятся во мраке…

<1928>

Парижское житие *

В мансарде у самых небес,

Где с крыши в глухое окошко

Косится бездомная кошка,

Где кровля свергает отвес,—

    Жил беженец, русский ботаник,

            Идейный аскет,

По облику — вяземский пряник,

По прошлому — левый кадет.

Направо стоял рундучок

Со старым гербарием в дырках,

Налево, на двух растопырках,

Уютно лежал тюфячок.

    Зимою в Париже прохладно,

            Но все ж в уголке

Пристроился прочно и ладно

Эмалевый душ на крючке.

Вставал он, как зяблик, легко,

Брал душ и, румяный от стужи,

Подмахивал веничком лужи,

На лестнице пил молоко

    И мчался одним перегоном

            На съемку в Сен-Клу

Играть скрипача под вагоном

И лорда на светском балу.

К пяти подымался к себе,

Закат разливался так вяло…

Но бодрое солнце играло,

И голубь сидел на трубе…

    Поест, к фисгармонии сядет

            И детским альтом

Затянет о рейнской наяде,

Сидящей на камне крутом.

Не раз появлялся вверху

Пират фильмовой и коллега:

Нос брюквой, усы печенега,

Пальто на стрекозьем меху.

    Под мышкой крутая гитара,

            В глазах тишина…

Нацедит в молочник вина

И трубкой затянется яро.

Споют украинский дуэт:

Ботаник мечтательно стонет,

Пират, спотыкаясь, трезвонит

И басом октавит в жилет…

    А прачка за тонкой стеною

            Мелодии в лад

Качает прической льняною

И штопает кротко халат.

Потом, разумеется, спор,—

Корявый, кривой, бесполезный:

«Европа — мещанка над бездной!»

«А Азия — мутный костер!..»

    Пират, покраснев от досады,

            Угрюмо рычит,

Что дети — единственный щит,

Что взрослые — тухлые гады…

Ползет холодок по ногам.

Блеснула звезда над домами…

Спор рвется крутыми скачками

К грядущим слепым берегам.

    Француженке-прачке неясно:

            Орут и орут!

Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,

В бистро и тепло, и уют…

Хотя б пригласили в кино!..

Но им, чудакам, не в догадку.

Пират надевает перчатку

И в черное смотрит окно.

    Двенадцать. Ночь глубже и строже,

            И гостя уж нет.

Бесшумно на зыбкое ложе

Ложится ботаник-аскет.

За тонкой холодной стеной

Лежит одинокая прачка.

Ворчит в коридоре собачка,

И ветер гудит ледяной.

    Прислушалась… Что там с соседом?

            Проснулся, вскочил…

Свою фисгармонию пледом

Накрыть он забыл.

<1928>

Закат Европы *

Я сидел на балконе с Иваном Петровым.

Он меня допекал удручающим словом:

«Час за часом подходит к закату Европа —

Это будет, пожалуй, почище потопа!

Люди скроются в норы, зароются в Альпы,

Поснимают друг с друга косматые скальпы.

И, виляя хвостами, последняя пара

Съест друг друга средь чадного дыма пожара…

Мир объелся культурой! Ни воли, ни силы.

Отстоять ли Европе свои Фермопилы?

Войны, голод, отчаянье, бунты и тифы,—

А под занавес… с красными пиками скифы».

Не люблю я, признаться, ни бокса, ни ки́но,

Но меня взволновала такая картина…

Что за черт, в самом деле? Иль солнце устало?

Иль земля, отощав, навсегда отрожала?

Над балконом — детей бесконечные ленты,

В политехникум с папками мчатся студенты,

На скамейке пожарный прильнул к белошвейке,

Под окном у консьержки трещат канарейки…

Что ж торчать перед Сеной с губою отвислой

И надежды струей поливать сернокислой?

Если завтра потоп — строй ковчег из обломков

Иль повесься в чулане на крепкой тесемке!

«Не робейте, Петров…» В доказательствах роясь,

Я хотел ему бросить спасательный пояс.