Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [28]

Там, дома, добуду в печурке горячих картошек,

Подую на пальцы — и с солью зернистою в рот,

Раздую лучину… В сенях из-под старых лукошек

Достану салазки — и свистну у наших ворот!

Соседский Ильюшка примчится веселою рысью,—

Ох, трудно в тулупчик рукою попасть на ходу,

Я сяду, он сядет — и с холмика тропкою лисьей

Помчимся, помчимся, помчимся, как птицы к пруду!..

<1921>

Бал в женской гимназии *

I

Пехотный Вологодский полк

Прислал наряд оркестра.

Сыч-капельмейстер, сивый волк,

Был опытный маэстро.

Собрались рядом с залой в класс,

Чтоб рокот труб был глуше.

Курлыкнул хрипло медный бас,

Насторожились уши.

Басы сверкнули вдоль стены,

Кларнеты к флейтам сели,—

И вот над мигом тишины

Вальс томно вывел трели…

Качаясь, плавные лады

Вплывают в зал лучистый,

И фей коричневых ряды

Взметнули гимназисты.

Напев сжал юность в зыбкий плен,—

Что в мире вальса краше?

Пусть там сморкаются у стен

Папаши и мамаши…

Не вся ли жизнь хмельной поток

Над райской панорамой?

Поручик Жмых пронесся вбок

С расцветшей классной дамой.

У двери встал, как сталактит,

Блестя иконостасом,

Сам губернатор Фан-дер-Флит

С директором Очкасом:

Директор — пресный, бритый факт,

Гость — холодней сугроба,

Но правой ножкой тайно в такт

Подрыгивают оба.

В простенке — бледный гимназист,

Немой Монблан презренья.

Мундир до пяток, стан, как хлыст,

А в сердце лава мщенья.

Он презирает потолок,

Оркестр, паркет и люстры,

И рот кривится поперек

Усмешкой Заратустры.

Мотив презренья стар как мир…

Вся жизнь в тумане сером:

Его коричневый кумир

Танцует с офицером!

II

Антракт. Гудящий коридор,

Как улей, полон гула.

Напрасно классных дам дозор

Скользит чредой сутулой.

Любовь влетает из окна

С кустов ночной сирени,

И в каждой паре глаз весна

Поет романс весенний.

Вот даже эти, там и тут,

Совсем еще девчонки,

Ровесников глазами жгут

И теребят юбчонки.

Но третьеклассники мудрей,

У них одна лишь радость:

Сбежать под лестницу скорей

И накуриться в сладость…

Солдаты в классе, развалясь,

Жуют тартинки с мясом.

Усатый унтер спит, склонясь,

Над геликоном-басом.

Румяный карлик-кларнетист

Слюну сквозь клапан цедит.

У двери — бледный гимназист

И розовая леди.

«Увы! У женщин нет стыда…

Продать за шпоры душу!»

Она, смеясь, спросила: «Да?»,

Вонзая зубы в грушу…

О, как прекрасен милый рот

Любимой гимназистки,

Когда она, шаля, грызет

Огрызок зубочистки!

В ревнивой муке смотрит в пол

Отелло-проповедник,

А леди оперлась о стол,

Скосив глаза в передник.

Не видит? Глупый падишах!

Дразнить слепцов приятно.

Зачем же жалость на щеках

Зажгла пожаром пятна?

Но синих глаз не укротить,

И сердце длит причуду.

«Куда ты?» — «К шпорам». — «Что за прыть?» —

«Отстань! Хочу и буду».

III

Гремит мазурка — вся призыв.

На люстрах пляшут бусы.

Как пристяжные, лбы склонив,

Летит народ безусый.

А гимназистки-мотыльки,

Откинув ручки влево,

Как одуванчики легки,

Плывут под плеск напева.

В передней паре дирижер,

Поручик Грум-Борковский,

Вперед плечом, под рокот шпор

Беснуется чертовски.

С размаху на колено встав,

Вокруг обводит леди

И вдруг, взметнувшись, как удав,

Летит, краснее меди.

Ресницы долу опустив,

Она струится рядом,

Вся огнедышащий порыв

С лукаво-скромным взглядом…

О ревность, раненая лань!

О ревность, тигр грызущий!

За борт мундира сунув длань,

Бледнеет классик пуще.

На гордый взгляд — какой цинизм! —

Она, смеясь, кивнула…

Юнец, кляня милитаризм,

Сжал в гневе спинку стула.

Домой?.. Но дома стук часов,

Белинский над кроватью,

И бред полночных голосов,

И гул в висках… Проклятье!

Сжав губы, строгий, словно Дант,

Выходит он из залы.

Он не армейский адъютант,

Чтоб к ней идти в вассалы!..

Вдоль коридора лунный дым

И пар неясных пятна,

Но пепиньерки мчатся к ним

И гонят в зал обратно.

Ушел бедняк в пустынный класс,

На парту сел, вздыхая,

И, злясь, курил там целый час

Под картою Китая.

IV

С Дуняшей, горничной, домой

Летит она, болтая.

За ней вдоль стен, укрытых тьмой,

Крадется тень худая…

На сердце легче: офицер

Остался, видно, с носом.

Вон он, гремя, нырнул за сквер

Нахмуренным барбосом.

Передник белый в лунной мгле

Змеится из-под шали.

И слаще арфы — по земле

Шаги ее звучали…

Смешно! Она косится вбок

На мрачного Отелло.

Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок,

Ей это надоело!

Дуняша, юбками пыля,

Склонясь, в ладонь хохочет,

А вдоль бульвара тополя

Вздымают ветви к ночи.

Над садом — перья зыбких туч.

Сирень исходит ядом.

Сейчас в парадной щелкнет ключ,

И скорбь забьет каскадом…

Не он ли для нее вчера

Выпиливал подчасник?

Нагнать? Но тверже топора

Угрюмый восьмиклассник:

В глазах — мазурка, адъютант,

Вертящиеся штрипки,

И разлетающийся бант,

И ложь ее улыбки…

Пришли. Крыльцо, как темный гроб,

Как вечный склеп разлуки.

Прижав к забору жаркий лоб,

Сжимает классик руки.

Рычит замок, жестокий зверь,

В груди — тупое жало.

И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,

Она с крыльца сбежала.

Мерцали блики лунных струй

И ширились все больше.

Минуту длился поцелуй!

(А может быть, и дольше.)

<1922>

Пожарный *

В гудящем перезвоне

Плывут углы и рвы…

Летят шальные кони —

Раскормленные львы.

Пожарный в светлой каске,

Усатый кум Пахом,

Качаясь в мерной пляске,

Стоит над облучком.

«Тра-ра! Пошли с дороги!..»

Звенит-поет труба.

Гремя промчались дроги

У самого столба.

Блестят на солнце крупы

Лоснящихся коней.

Вдогонку мальчик глупый

Понесся из сеней…

Крик баб и визги шавок.