Том 15. На Рио-де-Ла-Плате - [99]

— Но вышло по-другому. Не я нахожусь в ваших руках, а вы в моих. Вы, может быть, ожидаете от меня пощады?

— Я не знаю, что вы называете пощадой.

— Я не стану отбирать у вас жизнь, а обезврежу вас другим способом, например, всажу заряд пороха вам между глаз. Что вы на это скажете?

— Вы не сделаете ни того, ни другого!

— Вы так думаете? Как же вы пришли к такому необоснованному выводу?

— Потому что считаю вас не диким зверем, а человеком. Вы прекрасно знаете, что не я виновник наших прежних раздоров.

— И не я, между прочим! Вы — государственный изменник и убийца. Вам полагается пуля или петля!

— Вы же сами не верите в это обвинение. Даже если бы я сделал то, что вы мне приписываете, вы были бы неполномочны выносить мне приговор или же приводить его в исполнение.

— Что я могу и что я сделаю, я знаю сам. Вас об этом не спрашивают, сеньор. Но, дабы вы не сомневались в том, что вас ждет, я сообщу вам об этом. Да, я намеревался расстрелять вас, потому что были все основания вас устранить, ведь из-за вашей дерзости трудно было предположить, что я сумею вас доставить сюда. Но теперь мы находимся здесь, и мне незачем лишать вас жизни. Вы станете солдатом, понятно?

Его последние слова меня успокоили. Мне оставляли жизнь. Все прочее, что намеревались сделать со мной, было мне глубоко безразлично, я наперед знал, что сумею вырваться. Конечно, мне невдомек было, по каким причинам майор собирался расстрелять меня на Рио-Негро и что за причины побуждали его теперь, на берегу Уругвая, отказаться от этого плана.

— Понятно! — ответил я.

— А вам не кажется, что вы должны самым сердечным образом отблагодарить меня за это решение?

— Это не приходит мне в голову, ведь вы не имеете никакого права ни расстреливать меня, ни отдавать в солдаты!

— Здесь важно, что считаю я, а не вы! Я — ваш командир, и при первом же нарушении вами субординации вы будете расстреляны!

— Я не обязан вам повиноваться!

— А я докажу вам обратное, доложу о вашем деле генералу, и пусть он решает. Поскольку я уверен, что он подтвердит мои приказы, то уже сейчас отношусь к вам как к вверенному мне солдату.

— А я, как и прежде, считаю себя человеком штатским. Солдат только тот, кто принес присягу, и лишь его можно наказывать за нарушение субординации.

— Вскоре вам предстоит дать присягу. Впрочем, в наши ряды придется вступить не только вам, но и всем вашим спутникам. Они уже согласились на это.

— Это их дело. Я никогда не дам на это своего согласия.

— Вы дадите его, ибо для вас это единственный способ сохранить свою жизнь. Что мне мешает тотчас же вас расстрелять? Ничего, вообще ничего! Лишь моей исключительной доброте и снисходительности вы обязаны тем, что я этого не делаю. Вы такого снисходительного отношения не заслужили, и я намерен немедленно дать вам повод стать достойным этой милости. Подождите минуту!

Он проверил все отобранные у меня вещи, еще раз внимательно обследовал мои карманы и пояс и, ничего не найдя, сказал:

— Я видел, какой вы превосходный наездник. Вы доказали, что вы мужественный, даже отчаянно смелый человек. Откажитесь от вашего теперешнего упрямства, и из вас выйдет очень дельный солдат. Скажите, когда-либо в прошлом вы были военным?

— Нет.

— Тогда я научу вас строевой подготовке, и вы можете быть уверены, что быстро продвинетесь по службе. Я знаю, потом вы будете меня благодарить. Но, чтобы исполнить этот план, надо снабдить вас подходящей амуницией. Ваших денег на это не хватит.

Эти слова подсказали мне, что он теперь соизволит потребовать. Поэтому я ответил ему:

— Кто снабжает амуницией, тот за нее и платит! Впрочем, той суммы, которую вы у меня отобрали, хватит, чтобы снарядить десять офицеров.

— Вы не понимаете. Вы должны доплатить. У вас есть еще средства?

— У меня нет больше денег.

— Ну а кредит?

В странах Ла-Платы я не знал ни единого человека, который по каким-либо коммерческим соображениям возымел бы интерес ссудить мне хотя бы пфенниг, но, чтобы не давать этому человеку повода измываться надо мной, я ответил:

— Кредит, которым я располагаю, незначителен.

— Кто ваш компаньон?

— Банкир Хаузер в Буэнос-Айресе.

— Судя по фамилии, он немец?

— Да.

— Каковы размеры предоставленного вам кредита?

— Сумма не названа. Но я не слишком состоятельный человек.

— Ваши манеры говорят об обратном. Вы дадите мне чек, адресованный этому Хаузеру.

— Нет.

— Ладно, как хотите! Сами будете виноваты, если мне придется обойтись с вами именно так, как я хотел на Рио-Негро.

— Но ведь вы уже дали слово, что этого не случится.

— Я полагал, что вы оцените мою доброту. Однако, раз вы обманываете мои надежды, я беру слово назад. Итак, вы выпишете чек или нет?

Я сделал вид, что раздумываю, а затем угрюмо ответил:

— Вы принуждаете меня к этому!

— Я не оказываю на вас никакого давления, сеньор. Помните об этом. Быть может, вам придется засвидетельствовать мне это в письменной форме.

— Если вы не считаете угрозу расстрела принуждением, то тогда я не знаю, что такое принуждение.

— Итак, как вы поступите?

— Мне не остается ничего другого, как выдать вам чек!

— И немедленно! Пока вполне достаточно, если вы подпишетесь под признанием, что должны мне десять тысяч бумажных талеров. Сам чек выпишете позже.