Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое «грингорн»? Это кличка, весьма обидная для того, к кому она применяется!
«Грин» значит «зеленый», а под словом «горн» следует разуметь «рог». Таким образом, «грингорн» – это зеленый юнец, лишенный всякого опыта, желторотый, ни на что путное не способный новичок.
Грингорн не уступит стула даме, если она захочет сесть, он поздоровается с хозяином дома раньше, чем отвесит поклоны миссис и мисс, а заряжая ружье, он не тем концом вложит патрон. Он говорит по-английски слишком правильно и старательно, на него наводит ужас и язык янки, и то наречие, на котором говорят по ту сторону лесов.
Грингорн принимает енота за опоссума, а хорошенькую мулатку за квартеронку. Если падди (прозвище ирландца) дает ему оплеуху, грингорн бежит с жалобой к мировому судье вместо того, чтобы пристрелить молодчика на месте, как это должен был бы сделать настоящий янки. Грингорн принимает следы индейского петуха за медвежий след, а стройную яхту за пароход с Миссисипи. Он стесняется положить свои грязные ноги на колени попутчика-пассажира и хлебать суп, фыркая наподобие околевающего буйвола.
Он тащит с собой в прерию (чистоплотности ради) губку, величиной с огромную тыкву, а в карман засовывает компас, который уже на третий день пути показывает во все стороны, но, увы, не на север. Он записывает восемьсот выражений индейцев, но при первой же встрече с краснокожими оказывается, что записанные выражения он отправил в конверте домой, а вместо них приберег письмо. Грингорн покупает порох, но, собираясь выстрелить, вдруг замечает, что ему подсунули измельченный древесный уголь. Он таким образом затыкает охотничий нож за пояс, что, когда приходится нагибаться, клинок врезается ему в бедро.
Пламя разведенного им костра достигает верхушек деревьев, но потом, когда индейцы открывают его убежище и стреляют по нему, грингорн удивляется, как они смогли найти его! Одним словом, грингорн есть именно грингорн и таким-то грингорном был в то время я…
Однако читатель не должен думать, что я имел хотя бы малейшее подозрение о том, что эта кличка могла относиться ко мне. О нет, отличительная черта всякого грингорна состоит в том, что он готов кого угодно считать «зеленым юнцом», за исключением самого себя.
Напротив, я считал себя в то время чрезвычайно умным и опытным человеком. Ведь я же учился в университете и никогда еще не испытывал страха перед экзаменами. Обладая в те годы большим самомнением, я не хотел постичь, что собственно истинной школой является сама жизнь, где ученики ежедневно и ежечасно подвергаются суровым испытаниям. Безотрадные обстоятельства на родине и, надо признаться, прирожденная жажда деятельности заставили меня перебраться через океан в Соединенные Штаты, где в то время настойчивому молодому человеку гораздо легче было добиться успеха, чем теперь.
Я мог бы недурно устроиться в Восточных Штатах, но меня тянуло на Запад. Занимаясь то тем, то другим, я в короткое время заработал столько денег, что добрался до Сан-Луи, снабженный всем необходимым и в самом веселом расположении духа. Счастливый случай привел меня здесь в немецкую семью, где я получил место домашнего учителя. В этой семье бывал некий мистер Генри, чудак и оружейный мастер, предававшийся своему ремеслу с пылом истого художника и с унаследованной от предков гордостью называвший себя «мистер Генри, пушкарь».
Этот человек, в сущности, очень хорошо относился к людям, но производил прямо противоположное впечатление, так как не знался почти ни с кем, кроме упомянутой семьи, и даже со своими заказчиками обращался так неприветливо, что они продолжали ходить к нему только ради хорошего качества его товара.
Свою жену и детей он потерял вследствие какого-то трагического случая, о котором никогда не рассказывал. Все же исходя из некоторых его замечаний я предполагал, что семья его стала жертвой преступления.
Почему этот старик почувствовал симпатию именно ко мне, чужому для него юноше, я так и не мог понять, пока он мне сам этого не объяснил. С тех пор как я попал в ту немецкую семью, он стал приходить туда чаще, чем прежде, и нередко присутствовал на наших занятиях, а когда они кончались, я должен был уделять ему свое свободное время.
В конце концов, он пригласил меня к себе, но я медлил воспользоваться его приглашением. Помню сердитое выражение его лица, когда однажды вечером я зашел к нему, и тон, которым он встретил меня, не утруждая себя ответом на мое приветствие.
– Где вы вчера пропадали, сэр?
– Дома был.
– А позавчера?
– Тоже дома.
– Не сочиняйте пожалуйста!
– Я говорю правду, мистер Генри.
– Как бы не так! Желторотые птенцы вроде вас недолго сидят в гнезде, они всюду суют свой нос, но только не туда, куда следует!
– А куда бы мне следовало его сунуть, если вам угодно на это ответить?
– Сюда, ко мне, само собою разумеется. Я вас давно уже хотел кое о чем спросить.
– Почему же вы этого не делали?
– Потому, что не хотел! Слышите?
– А когда же вы захотели?
– Может быть, сегодня.
– В таком случае можете смело спрашивать, – сказал я, усаживаясь на верстак, у которого он работал. Мистер Генри удивленно посмотрел мне в лицо, неодобрительно покачал головой и воскликнул:
