Том 15. На Рио-де-Ла-Плате - [41]

Слуга был на месте. Он немало удивился, когда увидел, что я принес хлеб и, порезав его, отдал лошади. Для него мой поступок был чем-то совсем непривычным. Лошадь съела хлеб и в знак благодарности потерлась головой о мое плечо. Она, очевидно, впервые ощутила человеческую любовь. Когда я погладил ее, она радостно заржала. Я был убежден, что мне удастся приучить ее к себе.

Комната, которую я выбрал для себя, выходила окнами во двор. Это были два настоящих окна со стеклами — роскошь, которой бывают лишены путешественники. Из мебели тут стояли: кровать, стол и несколько стульев. На одном из стульев стояла широкая кастрюля с водой, а возле нее лежал изящный носовой платок белого цвета. Это были, так сказать, приборы для умывания. Для отдыха во время сиесты предназначался гамак, подвешенный к двум кольцам, вбитым в стену. На столе лежала картонная коробка с сигаретами. Хозяин предложил мне их, но сигареты не тронули меня. Настоящий курильщик, если он не южноамериканец, не станет и пробовать их. Ему нужен табак, а не бумага.

К своему удовольствию, я заметил на двери задвижку. Конечно, я не питал ни малейшего недоверия к обитателям дома, зато хорошо помнил о мнимом полицейском комиссаре, который, по всей вероятности, находился теперь в городке. Он обучался у Риксио и потому очень хорошо знал расположение комнат в здании. Может быть, ему вздумается нанести мне ночью визит. С помощью задвижки можно было избавить себя от этого визитера.

Я зажег свечу из воловьего сала, стоявшую на столе. Лишь только я стал проверять задвижку, как, обернувшись, увидел, что с улицы кто-то приник к окну, но тут же исчез, и так стремительно, что я не смог узнать его. Я был не уверен даже в том, мужчина это или женщина.

Один прыжок, и я очутился у окна. Оно разбухло, наверное, его давно уже не открывали; с большим трудом я распахнул створку, и когда выглянул во двор, то не увидел никого. Месяц еще не взошел.

Пустяки, подумал я. Наверное, кто-то из многочисленной челяди решил полюбопытствовать, чем занимается у себя в комнате этот иностранец. И все же я запер окно.

Вскоре за мной пришел кавалерийский капитан. Он ни словом не обмолвился о недавнем нашем разговоре и был, как и прежде, вежлив и любезен со мной. Безусловно, он разделял мнение своего отца и считал, что к утру я переменю свое решение.

В салоне собралось довольно много мужчин и дам. Взгляды, адресованные мне в момент моего появления, подсказывали, что речь обо мне уже шла. Меня представили, и я выслушал массу длинных и звучных титулов и имен, мгновение спустя позабытых. Испанец в одном напоминает араба. Он любит добавлять к собственному имени имена и былые звания своих предков. Слух иностранца приятно ласкают эти благозвучные речи, но если перевести их буквально, поэзия немедленно улетучится. Дон Гусиносальский-Печесажский, донна Мария Стружка-Кривлякина и тому подобные имена хорошо звучат лишь по-испански и остаются непонятны для вас.

Поверхностный наблюдатель с легкостью назвал бы это общество блестящим, но я, к сожалению, был более внимателен. В глаза мне бросились чрезмерный слой пудры на лицах, грубая матовая чернота накрашенных бровей и локонов. Я видел изящные ножки в крохотных туфельках, но на этих туфлях непременно разошелся какой-нибудь шовчик или лопнула подошва. Нежные дамские ручки с черными полосками под ногтями; шелестящие шелка с истрепавшимися тесемками, к тому же заметно измятые; фальшивые драгоценности в искусной оправе — подобно одежде и украшениям, все остальное в этом собрании также старалось обмануть ваши чувства. Я не нашел здесь ничего подлинного.

То же было и за столом. Фрукты покоились в дорогих вазах, но вазы были в трещинах и кое-где с отбитыми краями, впрочем, как и остальная посуда. Зато кушанья были хороши. Особенно мне понравилось традиционное в этих краях блюдо — асадо, удавшееся на славу.

Асадо — это жаркое, которое готовят на вертеле. Любимое кушанье гаучо — это asado con cuero[84], жаркое из несвежеванного мяса. Когда забивают корову или лошадь, то гаучо отрезает парное мясо вместе с кожей, насаживает его на вертел и водружает на огонь. Потом ждет, пока весь кусок не прожарится как следует. Все это время он то подносит мясо ко рту, то снова кладет его на огонь, так ловко орудуя острым длинным ножом у себя перед носом, что за нос становится боязно, ведь гаучо вгрызается в мясо, еще не успев отрезать кусок до конца.

С поданного нам асадо кожу уже сняли, однако от этого оно не стало менее аппетитным. Я поглядывал на дам, которые запросто пользовались руками вместо вилок, а зубами вместо ножей. Никто не обращал на это внимания. Наоборот, казалось, все исподволь советовали мне не рассиживаться за столом, как чопорная гувернантка, а чувствовать себя так же вольготно, как остальные гости.

Затем начались танцы. Этому я только обрадовался. Мне хотелось посидеть где-нибудь в углу одному да посмотреть. Но, увы, забиться в угол мне не удалось. Меня не отпустили. Я был и остался средоточием беседы, точнее, совершенно пустой болтовни. Со всех сторон ко мне обращались. Я должен был, я обязан был дать ответ на все возможные и невозможные вопросы. Я чувствовал себя как старый филин, окруженный стаей ворон и сорок, которых он не в силах прогнать. Между тем все были уверены, что я в восторге от оказанной мне любезности. Танцевали под звуки множества гитар. Играли на этих инструментах мастерски. Испанцы, кажется, родились гитаристами.