Том 13. Стихотворения - [53]

Убийства, гордый блеск победоносной власти

Под плач младенческих и девичьих несчастий,

Со свистом пули там летели из бойниц;

Вой сумасшедших плыл из гнусной тьмы больниц;

В застенках пыточных под горн мехи дышали;

Подвалы карцеров рыдали и стонали;

Ужасный Сен-Лазар чумой дышал из недр;

Всех парий гноище, хрипел в тоске Бисетр,

Там шло Отчаянье со свитой прокаженных,

Смерть — с палачами, Власть — с толпой вооруженных;

Терзали матери седые космы; битв

Курилась кровь под гром торжественных молитв;

Все, все звучало там: турниры, состязанья,

Тяжелый четверной галоп четвертованья,

Секира, плаха, бич, и кол, и цепь — набор

Орудий пыточных, что придан с давних пор,

С повязкою для глаз, Фемиде человечьей,

Кто самого Христа за дерзостные речи

Распяла на кресте, одежды разыграв,

И числит господа среди лишенных прав;

Все там смешалось: скорбь, убийства, и набаты,

И, с аркебузою, в окошке Карл Девятый;

Крик, заглушаемый забывчивой водой

Близ Нельской башни, гуд колоколов ночной;

Марго, что в гроб альков опорожнять умела;

Брюнгильда лютая, скупая Изабелла;

Столбы позорные средь лавров и венков.

Порой, как ураган, чей вдруг стихает рев,

Иль океан, чья зыбь свои снижает горы,

Тот ропот умолкал, — и оглашал просторы

Лишь страшной статуи тяжеловесный шаг.

И бледным ужасом ночной струился мрак

С небес загадочных в лохмотьях черной тучи.

И беспредельность их клубилась мглой летучей.

И воин к площади Дофина путь избрал,

Потом — проулочком, что, узенький, бежал

От Кордегардии туда — к «Дворцу закона»,

Где спят и мантия судейская Немона,

И Приматиччио написанный портрет;

Палату обогнул, откуда сотни лет

На головы людей летит судьба слепая;

Проехал Мост Менял и, вдоль реки ступая,

На площадь Гревскую близ Ратуши вступил;

Аркады пересек, что ныне заменил

Дворец новехонький тяжелою стеною;

Ворота Сен-Жерве оставил за собою;

Взял влево, и, пройдя петлистых улиц ряд,

Теперь исчезнувших, — трущобы, где грозят

Жилища ветхие бандитскими глазами, —

И, тяжкий, медленный, проследовал вратами

(Там королеву ждал когда-то Бассомпьер)

На площадь скучную, где стыл в аркадах сквер.

***

Там, в центре, под листвой, во тьме оцепенелой

Сквозил неявственно огромный призрак белый.

Был гордый всадник тот из мрамора.

Суров,

На стройном цоколе, один, во власти снов,

Как цезарь, лаврами победными венчанный.

Он властно высился, недвижный и туманный.

Рукою опершись на перевязь у чресл,

Он императорский сжимал другою жезл.

Длань правосудия подножье украшала.

Семья деревьев вкруг, пугливая, дрожала,

Как будто им стволы холодный ветер гнул.

И к этой статуе тот истукан шагнул.

Он, двигаясь, глядел неотвратимым оком

На грустный лик того, кто, как во сне глубоком,

Безмолвно грезил там, меж зыблемых дерев.

И бронза мрамору сказала, прогремев:

«Ступай и погляди: твой сын на том же ль месте?»

***

Как бы заслышавший рогов далеких вести,

Луи Тринадцатый очнулся от дремот.

И, скиптроносец, он, и, меченосец, тот,

Он, цезарь мраморный, и тот, воитель медный,

Спустились с лестницы, сквозь тьму зловеще бледной,

И, через площадь взяв, решетку перешли.

Фантом Бастилии приметил издали,

Что к сердцу города их пролегла дорога.

Наездник бронзовый был впереди — и, строго

Вздев перст, указывал извилины пути.

Под сводом арочным им не пришлось пройти;

Тропою Мула шли — и дальше по бульварам,

Где толпы вьются днем, хлеща прибоем ярым,

И — к центру, спящему в тиши ночных часов.

И у Дворца Воды четверка мокрых львов,

Скопленье ветхих крыш, где птичьих гнезд без счета,

Ворота Сен-Мартен и Сен-Дени ворота,

Таверны Поршерон, где вечен звон стекла, —

Глядели с трепетом, как пара та прошла.

Два грозных всадника упорно вдаль стремились,

Без слов, без оклика, — и оба очутились

На новой площади, на перекрестке том,

Где третий встал колосс в безмолвии литом.

Вблизи он выглядел не человеком — богом.

Со лбом закинутым, в высокомерье строгом,

Он, точно сын небес, негодовал на тьму.

Казалось, ореол обвил главу ему;

Он сумрачно сиял, и в нем та мощь блистала,

Что смертным свойственна, глядящим с пьедестала, —

Священный ужас тот, что явлен на челе,

Коль бог творящий скрыт в разящем короле.

Как первый конник, он из бронзы был изваян;

Ни шлем на нем не взвит, ни панцирь не запаян;

Как Аполлон красив, он, как Геракл, был наг.

Под бронзою копыт, черны сквозь бледный мрак,

Клубились Ду, Эско, Дунай и Рейн — четыре

Реки, им попранных, чей плач пронесся в мире.

Казалось, он внимал, бесстрастен и велик,

Стон взятых городов и грозных армий клик.

Он гриву льва вздымал; недвижный и безгласный,

Он правил; королям грозил он шпагой властной;

Длань к богу возносил, к его лазурной мгле

И подставлял стопу — чтоб лобызать — земле.

Казалось, ослеплен навек он сам собою.

Два всадника прямой к нему влеклись тропою.

Слепая ночь глядеть старалась; ветер стих

Внезапно.

Конник тот, что в латах боевых,

Другого обогнал, в тунике. И его там

Зов прогремел:

«Луи, Четырнадцатый счетом!

Очнись! И, раньше чем блеснут лучи зари, —

Еще на месте ли твой правнук, посмотри!»

И бронзовый кумир, чья бронза с тьмой боролась,

Раскрыв чеканный рот, спросил: «Я слышу голос?»

И, мнилось, взор его рождался вновь на свет.

«Да». — «Чей же?» — «Мой». — «Ты кто?»

И услыхал: «Твой дед». —