Том 13. Стихотворения - [52]

И ветер вопль стремит, и плещет пена вод,

И тяжкоарочный в тумане мост растет

Каким-то призраком расплывчатым и смутным

Под гордым рыцарем, над бегом бесприютным

Реки униженной; и в арках темнота —

Как триумфальные для статуи врата.

Внезапно в тишине, неведомо откуда,

Из непроглядной тьмы, где туч сгрудилась груда,

Где дремлет страшная, пустая глубина, —

Над этой статуей, томящейся без сна,

Глядящей, медное свое чело нахмуря,

В даль, в гробовой простор, где ночь, тоска и буря,

Раздался голос — чей? — из ледяных глубин:

«Узнай, на месте ли еще стоит твой сын?»

***

И если кто-нибудь бродил бы этой ночью

Над берегом пустым, где ветер треплет в клочья

Свет угасающий и дымный фонарей, —

Он услыхал бы там, средь облачных зыбей,

Что делают зимой Париж чернее чащи,

Какой-то странный звук, какой-то лязг рычащий,

Как бы бряцание огромных лат ночных.

И холод ужаса на позвонках своих

Он ощутил бы вдруг; его язык — признанья

Залепетал бы в ночь; испуг и содроганье

Вздыбили б волосы; зуб ляскнул бы во рту:

На пьедестале том, взнесенном в темноту,

Где в ветре яростном скопленье туч клубилось,

Внезапно статуя — о страх! — пошевелилась.

Ничто, ни даже медь сковать навек нельзя.

Король рванул узду; конь дрогнул, сталь грызя.

Тряхнуло землю; зыбь глубинная, глухая

Прошла, священные порталы сотрясая,

Веками чтимые, и в башнях прозвеня.

И мышцы напряглись у медного коня,

Круп задрожал; нога, застывшая согбенной

Над камнем в трещинах, где мох пророс зеленый,

Копытом грянула; с карниза сорвалась

Другая; всадник лоб понурил, в тьму вперясь;

Скакун, залязгавший суставами металла,

Ужасный, сдвинулся до края пьедестала

(Взор человеческий таких не знает грез!),

И, точно отыскав невидимый откос,

Неспешно статуя сошла с гранитной глыбы.

Проулки жуткие, где убивать могли бы,

Лавчонки, чердаки с их черной нищетой,

Строй бесконечных крыш, нависших над рекой

И отраженных в ней, пустые перекрестки,

Где днем толпа снует и слышен говор хлесткий,

Ряд ржавых вывесок, повисших на крюках,

Дворцы суровые с оградами в зубцах,

Вдоль берегов крутых шаланды на причале —

Все с изумлением пернатый шлем встречали,

Что и под бурею не шевельнет пером,

И, чуя под землей как бы кузнечный гром,

Покуда на часах старинной башни время

Не смело звон стряхнуть на городское темя,

Глядели, замерев, как в недрах тьмы идет

И близится, прямой, оцепенев как лед,

Вещая грохотом о гробовой победе,

Наездник бронзовый на скакуне из меди.

Река под арками лила свой плач в туман.

***

О, ужас внеземной! Идущий истукан!

Тяжелой поступи дивится мостовая.

Тень движется, скользит, закинув лоб, немая,

Окоченелый труп, — и стан ее и лик

Под бурей черных бездн не дрогнут ни на миг.

Закон полуночи нарушен этой тенью!

Внимая тяжкому и мерному движенью,

В безмолвии гробниц, в могилах ледяных

Скелеты привстают, дрожа, в гробах своих

И вопрошают ночь: «О, кто прошел? Что это?»

Сама смущенная, ночь не дает ответа.

Когда бы взор проник в то царство гнусных ям,

В их тайны мерзкие, он увидал бы там,

Как бьет фантомов дрожь пред явью невозможной:

Та тень, чей взор снести б лишь Дон Жуан безбожный

Сумел, не побледнев, — чем славился б века! —

Виденье то, чья плоть иззубрит сталь клинка

И руку — только тронь — оледенит мгновенно, —

Все в нем: борьба, любовь, страстей свирепых смена,

Злодейство, гордость, месть, все тайны мертвеца

И вся ответственность героя и бойца,

Что на гранит ступил, став бронзой роковою!

Кто, кто, охваченный горячкой мозговою,

В хаосе городов, грозит которым рок, —

Кто видеть статую блуждающую мог?

Такое существо, немыслимо, ужасно,

Идет, — и ночь дрожит, и стынет мрак безвластно,

И мгла в смятении; да и сама мечта,

Которой по ночам рисует темнота

Свой мир таинственный сквозь сомкнутые веки,

Мечта, привычная встречать вдруг морок некий, —

И та пугается, завидя тот фантом,

В полночном сумраке блуждающий пустом,

И бьет ее озноб: у призрака такого

Не поступь мертвеца и не шаги живого.

Тень шла — и глубь тряслась под тяжестью копыт.

Быки мостов, где волн немолчный стон звучит;

Кладбища мрачные, где гулче гром металла;

Соборов паперти под сводами портала,

Что в коронацию видали строй карет;

Канавы боен тех, где кровь за много лет,

Сгустившись, загнила; мансарды, где во мраке

Свой гнев задумчивый растили Равальяки;

Подполья тайные безмолвных башен, где

Висят ошейники людские на гвозде;

У старых крепостиц крюки мостов подъемных;

Дороги, где зимой льет дождь из туч огромных

Как из ведра иль снег сплошной стеной валит, —

Всё содрогается под бронзою копыт.

И так как истинно (то подтвердит гробница!),

Что вслед за королем, кто б ни был он, влачится

Все королевство, встав как призрак, — то Париж

От замков до лачуг, от погребов до крыш,

От самых жалких нор до башни самой главной

Глубинный отзвук дал на этот шаг державный.

То как бы дикий крик возник из темноты —

Вопль рабства вечного и вечной нищеты,

Рычание веков, безумных и мятежных,

Стон тяжкий времени и бедствий безнадежных.

Рыдало Прошлое в тех жалобах ночных —

Тоска исчезнувших и с ней тоска живых.

Там кровь была и плоть, железо, яд и пламя,

Чей хриплый зов летит к тому, за облаками;

То недра кладбища свою стремили речь.

Там, в грозном ропоте, рвались огнем — картечь,