Том 13. Стихотворения - [31]

Разгневанный поэт становится мгновенно

Суровым.

Когда коварный Рим, и злой паук Игнатий,

И коршун Бисмарк вновь свершают преступленья,

В негодовании он шлет слова проклятий

И мщенья.

Довольно. Песен нет. Его зовет свобода,

Уносит бурный вихрь, где все смешалось вместе.

Мечты о будущем и о правах народа,

О мести.

О Франция, воспрянь! Поэт, свой долг исполни!

Освобождение! Еще не перестали

Пылать в душе — огонь, во взорах — отблеск молний

И стали.

И мысль его летит, как в океане птицей

Стремительный корабль, как знамя в схватке рьяной,

Как зарево зари в крылатой колеснице

Багряной.

ШЛЕПОК

Увесистый шлепок дает мне крошка-ручка.

«Вы наказать ее должны! Как! Деда — внучка?

А вы еще нежней глядите на нее!»

Дед говорит: «Бранить — то дело не мое!

Как быть? Улыбку лишь сберег я и прощенье.

Предательство Иуд, Неронов притесненье,

Победу сатаны и власть плутов познав,

Все то, что против них на сердце есть, сказав,

Излив свой мрачный гнев при виде совершенных

Злодейств, апостольским престолом разрешенных,

Терпимых церковью, допущенных попом,

Дав выход ярости своей, рычащей львом;

Нашествия парфян чудовищные жатвы,

И Бонапартовы предательские клятвы,

Всех добродетелей погром, всех прав запрет,

Без Брута — Рим, Париж — где уж Барбеса нет,

Тиранов выплывших и тонущие страны —

Все в строфах обозрев, что скорбью обуянны;

Усильем тягостным тюремный сдвинув свод;

Заставив громы все низвергнуться с высот —

Проклятья, гиканья, перуны гроз великих

Из тьмы пещерной туч священных, жутких, диких;

И в дни, подобные ночам, из бездн глухих

Стенанья вызвав, вопль всех голосов земных,

И плач о Франции, лишенной славы, чести,

И Ювенала тень, и тень Исайи вместе,

И ямбов яростных обвалы, словно те,

Что рушат ненависть скалами в высоте;

Казня, не пощадив и мертвецов в могилах

И покарав орла из-за голубок хилых;

Нимроду, Цезарю, Наполеону, всем

Пощечины раздав; сам Пантеон затем

Заставив трепетать под пыткою порою;

Расправу на земле свершив и под землею;

Очистив горизонт от гибельных паров, —

Ну, да! — устало мы под свой плетемся кров.

Не сердят нас тогда мушиных жал уколы,

Легчайшие клевки, что шлет вольер веселый,

И сладкозвучных гнезд нежнейшие смешки.

Плутишки гадкие и милые божки,

Что ребятишками зовутся, нас чаруют;

Они кусают нас, а кажется — целуют.

Прощенье — вот покой! Нам должно для властей

Катоном, Дантом быть, но не для малышей.

Кто станет распекать в ответ на свежий лепет?

Кто против воробьев меч на себя нацепит?

Кто с утренней зарей воюет, как с врагом?

Перуну надлежит быть дома добряком».

" Я друг лесов, я воспитатель "

Я друг лесов, я воспитатель

Дичков. Но осень так сыра

И шепчет ласточка. «Приятель,

Менять квартиру нам пора!»

Но лишь дождусь конца нивоза,

Опять я тороплюсь сюда:

Не пострадали ль от мороза

Мои питомцы? В чем нужда?

Я обращаюсь к ежевике:

«Расти нетронутой. А ты,

Благоухай, тимьян мой дикий,

Блюдите чистоту, цветы!»

Слежу за ветром из-за двери, —

Хочу по свисту угадать,

Что он несет нам: ведь доверья

Нельзя к обманщику питать.

И лишь рассвет забрезжит серый,

Минуты не теряя зря,

Смотрю, апрель какие меры

Предпринял против января.

Куда ни взглянешь — обновленье,

Свершенье таинств и чудес:

Великого преображенья

Тьму побеждающий процесс.

Люблю лишайник на ограде,

Ползучий плющ, кусты ожин —

Прически, солнцем шутки ради

Придуманные для руин.

Когда же, назло башням хмурым,

Султанами их украшать

Приходит май, — я дряхлым дурам

Кричу: «Не сметь весне мешать!..»

ЖАННА СПИТ

Уснула. Утро лишь откроет ей глаза.

Спит, в кулачке зажав мой палец, стрекоза.

Благочестивые читаю я газеты.

Уж как меня честят! Одна дает советы:

Читателей моих всех в Шарантон упечь,

Мои развратные произведенья сжечь;

Другая просит всех прохожих со слезами,

Чтоб самосуд они мне учинили сами;

Мои писанья — о, тлетворней нет зараз! —

Кишмя кишат в них все ехидны зла зараз;

Для третьей это ад, а я — апостол черта;

Нет, сам я сатана, антихрист для четвертой;

Для пятой — встретиться со мной в лесу — конец!

Кричит шестая: «Яд!»; седьмая: «Пей, подлец!»

Я — Лувр ограбил. Я — когда-то обезглавил

Заложников. Народ я бунтовать заставил.

На мне горит пожар Парижа. Я — злодей,

Я — поджигатель, я — бандит, прелюбодей,

Скупец… Но я бы стал не столь свиреп и мрачен,

Будь императорским министром я назначен,

Я — отравитель масс, убийца, троглодит…

Так каждая из них орет, вопит, галдит,

И скопом все меня чернят, хулят, поносят…

Но тут дитя сквозь сон бормочет, словно просит:

«Да ну их, дедушка! Будь милосердней к ним!»

И нежно палец мой жмет кулачком своим.

СИЛЛАБУС

Внучата милые! Сегодня за обедом

Вы оробели вдруг перед сердитым дедом,

И лепет ваш умолк.

Не бойтесь! На меня вы поднимите глазки:

От солнца вам лучи, от деда — только ласки,

Так нам велит наш долг.

На вас я не сержусь. Другие есть причины

Тому, что гневен я и грозные морщины

Пересекли мой лоб.

До наших мирных кущ известье долетело:

Творит постыдное, неправедное дело

Жестокий, лживый поп.

Попы, как филины, живут во мгле туманной.

Но если с Жоржем я и с маленькою Жанной, —

Не страшен мне мой враг.

Поля, и хижины, и взрослые, и дети, —

Все, все нуждается в дневном горячем свете;

Попам нужнее мрак.

Люблю я малышей, но мне пигмеи гадки,

Противен голос их, их мерзкие повадки.