Том 13. Стихотворения - [21]

Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый!

От смертных голосов утратил я покой;

Я слышать не могу, как под моей ногой

Тела шевелятся; я не привык на плитах

Топтать истошный крик и стоны недобитых.

Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим,

Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим,

Готов я дать приют. Причудлив до того я,

Что увидать хочу неистовство людское

Утихомиренным без грозных кулаков.

Я широко раскрыть назавтра дверь готов

И победителям, в черед свой побежденным.

Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном.

Достаточно руки, заломленной в мольбе,

Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе.

Я сильных к милости дерзаю звать открыто —

И потому, друзья, опаснее бандита.

Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз!

Подумайте! Пришлец, заняв жилье у нас

И подати платя, как гражданин достойный,

Посмел надеяться, что будет спать спокойно!

Но если не убрать урода, то страна —

В большой опасности! Ей гибель суждена!

За дверь разбойника, без лишнего раздумья!

О, ведь предательство — взывать к благоразумью,

Когда безумны все. Я — изверг, вот каков!

Ягненка вырвать я способен из клыков

Волчицы. Как! В народ я верю по сегодня,

И в право на приют, и в милости господни!

Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен…

Как! Горла никому не перерезал он?

Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье;

Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье!

Да, обвинения те к истине близки, —

Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки;

Мне ясный луч милей, чем молния из тучи;

По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей;

И справедливости нет выше для меня,

Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня.

Доволен я, когда не рушат в прах, а строят.

По мне — открытое мягкосердечье стоит

Всех добродетелей. И жалость в бездне мук,

Служанка страждущих, мне — госпожа и друг.

Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя.

Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе.

Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой,

Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой?

Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенно

Бросает клику в дрожь от речи откровенной:

«И, в довершение всех ужасов, скоты

Заговорили». Там не терпят прямоты.

«Субъекта» прозвище дано моей особе.

Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе

Стенам однажды в ночь, под исступленный рев,

Прихлынула толпа каких-то молодцов,

И вопли женщин трех и двух младенцев стоны

Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный?

Я! Я!

Чрез день гудел в перчатках белых сброд

Злорадно у моих разметанных ворот:

«О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею

Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое

Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал,

Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал

Пускай облавою идет на негодяя!

Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая,

Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей,

То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной.

Так слава Галифе, почтенье Муравьеву!

Я изгнан поделом — и льну к чужому крову!

О, красота зари! Могущество звезды!

Что ваша ярость мне, поборники вражды, —

Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, —

Когда бездонный свод — повсюду на примете!

Душа, с тобой нам есть где угол обрести.

Да, мы, опальные, у солнца не в чести.

Куда ни повернись, повсюду деспот дикий

С двояким профилем — лакея и владыки.

Но чист восход, глубок и волен окоем;

В спасительную высь, не мешкая, уйдем!

О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый

Спешит в твой девственный румянец погрузиться,

Уйти под сень твою, святую испокон.

Бог создал пир — людьми в разгул он превращен.

Претит мыслителю веселие тиранов.

Творца спокойного он видит, в бездны глянув,

И, бледен, изможден, но истину любя,

Желанным глубине предчувствует себя.

С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом —

Стремленья высшие: им на пути открытом

Не противостоят ни межи, ни столбы.

Идет он. Перед ним чудовище судьбы

Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье

Вражда и ненависть до умоисступленья.

Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир,

Коль благосклонна высь к теряющему мир,

Коль дан ему приют в глубинах небосвода,

Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! —

Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим,

В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!

" Концерт кошачий был за кротость мне наградой. "

Концерт кошачий был за кротость мне наградой.

Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой.

Поповские листки подняли страшный гам:

«Он просит милости к поверженным врагам!

Вот наглость! Честными он нас считал, презренный!»

Раз барин в ярости — лакей исходит пеной.

Пономари в бреду, и ктиторы в огне.

Кадилом выбито стекло в моем окне;

Со всех кропил летит в меня вода святая,

Дождем булыжников мне крышу обдавая;

Они убьют меня, чтоб изгнан был мой бес!

Пока же изгнан я — по благости небес.

«Прочь!» — все булыжники гремят, скрипят все перья.

От этой музыки чуть не оглох теперь я;

Над головой моей весь день набат гудит:

«Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!»

Но остается всяк руке судьбы покорен:

Они — белы как грач, я — точно лебедь черен.

3 июля

" Нет у меня дворца, епископского сана, "

Нет у меня дворца, епископского сана,

Доходов и пребенд, растущих неустанно;

Мне трона никакой не выставит собор;

Привратник в орденах мой не возглавит двор;

Чтоб пыль пускать в глаза порой простолюдинам,