Том 13. Стихотворения - [23]

И яростный Париж, задохшийся в дыму.

Но кто она? Как знать… Ее уста так немы!

Что для людей — вина, то для ума — проблема.

Мученья голода? Соблазн? Советчик злой,

Внушивший ей любовь и сделавший рабой? —

Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной…

Без умолку твердят — и случай вероломный,

И загнанный инстинкт, влечений темных ад,

Отчаянье души, толкнувшее в разврат, —

Все то, что вызвано жестокою войною

В столице, где народ задавлен нищетою:

«Одни имеют все, а у тебя что есть?

Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» —

Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным?

Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»!

И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось.

Когда ликует месть, когда бушует злость,

Что окружает нас? Победы злоба волчья,

Ликующий Версаль. Она проходит молча.

Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед.

И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет.

Молчанье горькое ей плотно сжало губы;

Ее уж оскорбить не может окрик грубый;

Уж нет ей радости и в солнечных лучах;

В ее глазах горит какой-то дикий страх.

А дамы из аллей зеленых, полных света,

С цветами в волосах, в весенних туалетах,

Повиснув на руках любовников своих,

Блестя каменьями колечек дорогих,

Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» —

И пестрым зонтиком с отделкою из кружев,

Прелестны и свежи, с улыбкой палачей,

В злорадной ярости терзают рану ей.

О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица!

Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!

6 июня

" Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "

Рассказ той женщины был краток: «Я бежала,

Но дочь заплакала, и крепче я прижала

Ее к груди: боюсь — услышат детский крик.

У восьмимесячной и голос не велик,

И силы, кажется, не больше, чем у мухи…

Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке

Хрипела девочка, царапала, рвала

Мне грудь ручонками, а грудь пуста была.

Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее.

Мы сели у ворот, потом ушли в аллею.

А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь.

Смерть мужа моего искала. В эту рань

Притихла девочка. Потом совсем охрипла.

И занялась заря, и, сударь, все погибло.

Я лобик тронула — он холоден как лед.

Мне стало все равно, — пускай хоть враг убьет,

И выбежала вон из парка как шальная.

Бегу из города, куда — сама не знаю.

Вокруг прохожие… И на поле пустом,

У бедного плетня, под молодым кустом,

Могилу вырыла и схоронила дочку,

Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку.

Кто выкормил дитя, тот и земле предал».

Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.

" За баррикадами, на улице пустой, "

За баррикадами, на улице пустой,

Омытой кровью жертв, и грешной и святой,

Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.

«Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» —

«Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.

Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел

На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.

Внезапно он сказал, отваги не утратив:

«Позвольте матери часы мне отнести!» —

«Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти,

Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана».

И возвратиться он поклялся капитану.

«Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» —

Расхохотался взвод над бегством паренька.

С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.

Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный

Предстал им, гордости суровой не тая,

Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»

И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,

Смешал добро со злом, с героем подлеца, —

Что двинуло тебя сражаться до конца?

Невинная душа была душой прекрасной.

Два шага сделал ты над бездною ужасной:

Шаг к матери один и на расстрел — второй.

Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.

К ответственности звать тебя никто не вправе.

Но утренним лучам, ребяческой забаве,

Всей жизни будущей, свободе и весне —

Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.

И слава вечная тебя поцеловала.

В античной Греции поклонники, бывало,

На меди резали героев имена,

И прославляли их земные племена.

Парижский сорванец, и ты из той породы!

И там, где синие под солнцем блещут воды,

Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.

И дева юная, свой опустив кувшин

И мощных буйволов забыв у водопоя,

Смущенно издали следила б за тобою.

Вианден, 27 июня

РАССТРЕЛЯННЫЕ

Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера,

Подобная «война» полна убийств без меры.

В ней победивший — зверь. Я слышу здесь и там

Крик: «С недовольными пора покончить нам!»

Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста.

Да! Всюду — только смерть. И жалобам нет места.

Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, —

Народ!..

Его ведут к подножию стены.

Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ

Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!»

И женщина: «Мой муж убит — с ним жизнь моя.

Он прав иль виноват — не знаю. Знаю я,

Что с ним все пополам в несчастье мы делили.

Мы общей связаны судьбой. Его убили, —

Пускай умру и я. Одна, в тоске своей,

Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!»

И трупы множатся на каждом перекрестке…

Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки.

Они поют; у них невинный, гордый вид.

Толпа в смятении. Прохожий говорит,

Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?»

И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела».

Все время катится в казармах мрачный гром;

Что ни раскат, то смерть — все чаще, день за днем;