Том 12. Стихотворения - [6]

Бесплодно силились изобразить набат;

«Держи убийц!» — шел крик с июльских баррикад;

Проснувшись, призраки былых расправ кровавых

Персты направили на хищников лукавых;

И песнь Марсельская опять лила с высот

Свой боевой призыв: «К оружию, народ!»

Но спал Париж. И вот на набережных черных,

На черных площадях ряды солдат покорных

Возникли; янычар привел своих Рейбель,

Экю и водкой в них разжегши бранный хмель;

Дюлак своих привел, и Корт — за Эспинасом;

И с патронташами, пьянея с каждым часом,

Полк за полком идут с угрозою в глазах.

Шагают вдоль домов почти что на носках,

Бесшумно, медленно… Так в джунглях тигр крадется

И, когти выпустя, в добычу вдруг вопьется.

И ночь была глуха, и спал Париж — как тот

Орел, что в сеть ловца уснувший попадет.

Вожди, с сигарами в зубах, рассвета ждали.

О, воры, шулера, бандиты! В генерале

Убийца скрыт — в любом! На каторгу их всех!

В былые дни судья казнил за меньший грех:

Живьем сожгли Вуазен; Дерю был колесован.

Париж воззваньями презренными заплеван;

И, озаряя их и наглых трусов рать,

Восходит новый день.

И ночь спешит бежать,

Сообщница убийц, в своей туманной шали,

Засунув за корсаж те звезды, что блистали

Из мрака, — тысячи сияющих светил;

Так девка, продавать привыкшая свой пыл

Преступникам, бежит, одежду чуть накинув,

От «гостя» получив горсть золотых цехинов.

Брюссель, январь 1852

VI ТЕ DEUM 1 ЯНВАРЯ 1852 ГОДА [2]

Твоя обедня, поп, из-под команды «пли»

Яд богохульный точит.

Смерть за твоей спиной, на корточках, в пыли,

Прикрывши рот, хохочет.

Трепещут ангелы, пречистая в раю

От слез изнемогает,

Когда о пушечный фитиль свечу свою

Епископ зажигает.

Ты тянешься в сенат, — и сан возвышен твой,

И жребий твой приятен, —

Пускай, но выжди срок: не смыты с мостовой

Следы зловещих пятен.

Восставшей черни — смерть, властителю — хвала

Под хриплый хохот оргий.

Архиепископ, грязь на твой алтарь вползла,

Заболтанная в морге.

Ты славишь господа, всевышнего царя.

Струятся фимиамы.

Но с росным ладаном мешается не зря

Тлен из могильной ямы.

Расстреливали всех — мужчин, детишек, жен.

Ночь не спала столица.

И у соборных врат орел свинцом сражен, —

Здесь коршун поселится.

Благословляй убийц, бандитов славословь.

Но, вопреки всем требам,

Внял мученикам бог! За жертвенную кровь

Ты трижды проклят небом.

Плывут изгнанники, — причалят там иль тут,

В Алжир или в Кайенну.

В Париже Бонапарт остался, но найдут

И в Африке гиену.

Рабочих оторвут от мирного труда,

Крестьян сгноят расправой.

Священник, не ленись и погляди туда,

Налево и направо!

Твой хор — Предательство, твой регент — Воровство.

Христопродавец хитрый,

Ты в ризы облачен, но срама своего

Не скроешь и под митрой.

Убийца молится, протиснулся вперед,

Патронов не жалеет.

Что в дароносице — сам черт не разберет,

Но не вино алеет.

Брюссель, 3 января 1852

VII AD MAJOREM DEI GLORIAM [3]

«Поистине, наш век странно чувствителен. Неужели воображают, что пепел костров совершенно остыл? Что не найдется хотя бы крошечной головни, чтобы зажечь пук соломы? Безумцы! Называя нас иезуитами, они думают оскорбить нас! Но эти иезуиты хранят для них цензуру, кляп и огонь. И когда-нибудь они станут владыками их владык»

(Отец Роотан, генерал ордена иезуитов,

на конференции в Кьери)

Сказали: «Победим и станем властью массам.

По тактике — бойцы, священники — по рясам,

Мы уничтожим честь, прогресс, права, умы.

Из лома сложим форт, засев, захлопнем двери,

И, для спокойствия, с рычащих суеверий,

Как бы с угрюмых псов, намордник сдернем мы.

Да! Эшафот хорош; война необходима;

Невежеству — почет, и нищета терпима;

Трибун заносчивый пускай в аду горит;

Обрящет лишь болван архангельские крылья.

И наша власть, как власть обмана и насилья,

Отцу завяжет рот, ребенка одурит.

Слова, которыми стегать эпоху будем,

Как хлопья с кафедры глаза залепят людям,

И вмиг оледенят несмелые сердца,

И в них любой росток полезный заморозят;

Потом, как в землю снег, уйдут. И пусть елозят,

Пусть ищут: не найдут начала и конца!

Лишь холод сумрачный сгустится над сердцами, —

И тут погасим мы, убьем любое пламя.

А крикнет кто-нибудь французам новых дней:

«Свободу бы вернуть, как деды сбить бы цепи!» —

То внуки осмеют, кто в нашем рос вертепе,

Свободу мертвую и мертвых дедов с ней.

На нашем знамени сверкнет из пышных складок:

«Семейство, Собственность, Религия, Порядок».

А коль на помощь нам придет разбойник вдруг,

Язычник, иль еврей, иль корсиканец, — в зубы

Взяв нож, в кулак фитиль, — кровавый, подлый, грубый,

Клятвопреступник, вор, — ему мы скажем: «Друг».

Твердыни захватив, для всех недостижимы,

Мы будем управлять, надменны, страшны, чтимы.

Что нам в конце концов Христос иль Магомет?

Мы служим, всё гоня, одной лишь цели: властвуй!

А коль наш тихий смех пройдет порой над паствой, —

В глуби людских сердец дрожь пробежит в ответ.

Мы спеленаем дух в тиши и тьме подвала.

Поймите, нации: нет выше идеала,

Чем раб египетский, вертящий колесо.

Да здравствует клинок! Прочь, право! Прочь, наука!

Ведь что такое мысль? Развратнейшая сука!

Вольтера — в конуру! На каторгу Руссо!

В расправах с разумом у нас богатый опыт.

Мы в ухо женщинам вольем отравой шепот,

Понтоны заведем, и Шпильберг, и Алжир.

Костры угашены? Мы их опять навалим.

Нельзя людей сжигать? Хотя бы книги спалим.