Том 12. Стихотворения - [30]

И руки вскинула, и крикнула: «Бежим!» —

«Бежим!» — раздался крик тысячеустый. Люди,

Внезапно одичав, смешались в общей груде,

Как бы губительный по ним прошел самум.

Средь ядер, жарких жерл, вконец теряя ум,

То забиваясь в рожь, то в ров катясь со склона,

Швыряя кивера, штыки, плащи, знамена,

Под прусской саблею те воины — о стыд! —

Дрожали, плакали, бежали. Как летит

Под ярой бурею горящая солома, —

Величье армии исчезло в миг разгрома.

И поле скорбное, став достояньем лир,

Узрело бегство тех, пред кем бежал весь мир!

И сорок лет прошло, и этот край угрюмый,

Равнина Ватерло, полна зловещей думой;

Алтарь, где столько жертв снес богу человек,

Трепещет, не забыв гигантов страшный бег!

Наполеон глядел: неслись одним потоком

Солдаты, маршалы, знамена; и в жестоком

Томленье, чувствуя возврат былой тоски.

Сказал он, руки вздев: «Мертвы мои полки,

Я побежден! Моя империя разбилась!

То не возмездье ли, о господи, свершилось?»

И сквозь рыдания, рев пушек, стон и бред,

Он голос услыхал, сказавший тяжко: «Нет».

3

Он рухнул. Бог связал Европу цепью новой.

Есть в глубине морей, в просторах мглы свинцовой

Скала ужасная — обломок древних лав…

Судьба, взяв молоток и цепь и гвозди взяв,

Того, кто молнию похитил с небосклона,

На этот черный пик помчала непреклонно

И приковала там, злым смехом подстрекнув

Свирепость Англии, в него вонзившей клюв.

О, траурный закат его звезды огромной!

От утренней зари до поздней ночи темной

Сплошь — одиночество, отчаянье, тюрьма;

У двери — часовой, у горизонта — тьма.

Утесы дикие, кусты, простор безбрежный,

Порою паруса — надеждой безнадежной;

Немолчный рокот волн, немолчный ветра вой…

Прощай, пурпурный шелк палатки боевой,

Прощай, скакун, кого касался цезарь шпорой!

Где барабанный бой, внушавший дробью скорой

Страх и отчаянье простертым королям?

Где пчелы мантии? Где император сам?

Вновь Бонапартом стал Наполеон Великий.

Как будто римлянин, пронзен парфянской пикой,

Он бредит, весь в крови, пылающей Москвой.

«Стой!» — говорит ему английский часовой.

Сын — в габсбургском плену, жена — в чужих объятьях!

Сам вывалян в грязи, его топить в проклятьях

Сенат, им созданный, и ночь и день готов.

Когда умолкнет ветр, у голых берегов,

Над страшной крутизной, среди утесов черных,

Задумчив, бродит он, заложник волн упорных.

Глазами, полными огнем былых побед,

Горд и угрюм, глядит туда, в небесный свет,

И вольная мечта опять за счастьем рыщет.

О, слава! О, тщета!.. И снова ветер свищет.

Орлы, парящие в сияющей дали,

Его не узнают. Взяв циркуль, короли

Его замкнули в круг, навеки безысходный.

Он задыхается… И смерти лик холодный

Все ближе, все видней — его сквозь ночь маня,

Как утро бледное таинственного дня.

Душа дрожит листком, что в зной почуял влагу.

Однажды на кровать свою кладет он шпагу,

Ложится рядом с ней и говорит: «Мой час!»

Маренго старый плащ его покрыл до глаз.

Пред ним — Дунай и Нил; великие сраженья;

Он шепчет: «Вот оно — мое освобожденье!

Я снова победил! Мои орлы летят!»

Когда же он вокруг метнул предсмертный взгляд,

Ему мелькнула тень, прильнувшая к порогу:

То Гудзон Лоу в дом уже поставил ногу!

Гигант, раздавленный пятою королей,

Вскричал: «На этот раз предел тоске моей!

Возмездье свершено. Моих терзаний груду

Не будет множить рок!»

Раздался голос: «Буду!»

4

Событья черные глотает пасть времен.

На прах империи упал Наполеон.

Под ивой тихою его могила дремлет,

Но имени его весь мир доныне внемлет:

Тиран навек забыт, герой вовеки жив.

Поэты, королей жестоких заклеймив,

Мечту свою несут к могиле горделивой.

Вернули статую колонне сиротливой;

Подымешь голову и видишь: над тобой,

Над всем Парижем он господствует, герой,

Днем в синеве один, а ночью — в хоре звездном.

Храм Славы именем его украшен грозным!

Сей странный человек как будто опьянил

Собой историю и славой ослепил

Взор справедливости — сверканьем Аустерлица,

Маренго, Эсслинга. Как римская гробница,

Влекут к себе людей те грозные года:

Вы рукоплещете, о нации, когда

Вдруг подымается из той земли победной

То консул мраморный, то император медный!

5

Вдвойне по смерти славен воин.

Такого не было в былом.

Из гроба слышит он, спокоен,

Как говорит земля о нем.

Он слышит: «Верною победой

Все дни его озарены.

История! Покорно следуй

За этим божеством войны!

Хвала ему в тиши могильной —

Тому, кто, проблистав, исчез:

Он одолел, гордец всесильный,

Ступени первые небес!

Он слал в стремлении высоком,

Беря столицы на лету,

Бороться с непреклонным роком

Свою надменную мечту.

И каждый раз, кидаясь в схватку

Прыжком величественным, он

Являл великую загадку,

Которой бог был поражен.

Почти не человек по силам,

Упорно созерцая Рим,

Он говорил с тяжелым пылом:

«Отныне миру быть моим!»

Он жаждал — символ гордой воли,

Жрец, государь, маяк, вулкан —

Из Лувра сделать Капитолий,

В Сен-Клу создать свой Ватикан.

Он, Цезарь, кинул бы Помпею:

«Будь горд, что помогаешь мне!»

Сверкал он шпагою своею

Из туч, гремевших в вышине.

Хотел он, в ярости хотений,

Свою фантазию до дна

Излить на мир, чтоб на колени

Пред ним склонялись племена.

Хотел он слить, мечтою движим,

Мечты всех рас в единый клир,

Весь мир одушевить Парижем,

В Париже воплотить весь мир.

Подобно Киру, величавый,

Хотел он под своей рукой

Мир увидать одной державой,