Том 12. Стихотворения - [22]

Завистливы, тая ребячий злобный нрав,

И, с бешенством свое бесплодье осознав,

Идущему вперед они кусают пятки.

Им стыдно, что их лай — лишь слабые зачатки

Рычания, и тем унижены они.

Бегут они спеша: добыча там! Гони!

Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще,

В сенат врываются, как бы в лесные чащи,

Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, —

И там, облаяв льва, у ног псаря лежат;

Но псарь для них — любой, кто встал с хлыстом у старта,

И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта!

И брызжет их слюна, летя со всех сторон,

В наказ народный, в честь, в республику, в закон,

В завет Христа, в прогресс — мечту людей святую.

Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую!

Когда мыслитель к вам задумчивый придет,

Кто лишь вчера мечтал среди иных забот,

И неожиданно, спокойно и сурово

Его правдивое внушать вам будет слово,

Разбитых пощадив, дать родине покой, —

Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой,

Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной!

Но он улыбкой лишь ответит вам надменной,

И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет,

Что ваш почет — позор, но ненависть — почет.

Париж, 1851

VII ЕЩЕ ОДИН

Святоша и зоил, он родился от шлюхи.

Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, черт

Мерзавца вылепил (бог был тогда не в духе

И допустил сей мрачный спорт).

Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды,

Скуфьи диаконов — подобие лампад;

Видок молящимся его застал однажды,

И вмиг он был в шпики — за косоглазье — взят.

Слоняясь без сапог по чердакам угарным,

Бездарность чувствуя свою и пустоту,

Он догадался вдруг пойти с листком базарным

На службу церкви и Христу.

Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом,

И с якобинцами и с грешным веком сим;

Он роскошь позволял, горя шпионским пылом,

Иезуитом быть и рыночным святым.

Пред евхаристией благочестиво млея,

Он ею торговал и, не жалея сил,

Стал под конец богат. Он кроткий дух елея

В смрад кордегардии вносил.

И — процветает! Он, хвост распустив, клевещет;

Он, — золотарь в душе, хотя святой на вид, —

В грязи купается, и этой грязью плещет,

И, видя, как бегут, «струхнули!» — говорит.

Глядите: вот он весь! Его листок зловонный

Ханжам усладою: бандиты в нем строчат;

А он кует в своей каморке потаенной

Отмычки для небесных врат.

Афиши клеит он о чудесах дежурных

И — в форме догматов — чушь порет день-деньской.

Он пьет с богатыми и после оргий бурных

Бубнит голодному: «Иди постись со мной!»

Он кутит запершись, он увещанья сыплет;

Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей;

Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет…

Как сам я видел у ханжей,

Что после выпивки, рыгая перегаром

С молитвой пополам и продавая вздор,

Пибрака строгого Пироном сменят ярым,

Смотря пред кем вести им надо разговор…

Все — гений, славу, честь — долбя своим копытом,

Чаруя страхом дур, что млеют перед ним,

Спокойно он живет в грязи — иезуитом

Простым и жуликом тройным.

Париж, сентябрь 1850

VIII УЖЕ НАЗВАННЫЙ

Я вынужден опять (насильно стих веду я)

Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла,

О ком Матьё Моле, посмертно негодуя,

Беседует с д'Англа.

О Правосудие! Опора и ограда

Закона, власти, прав — священное «не тронь!»

Он двадцать лет к тебе при выплате оклада

Протягивал ладонь,

Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба

Твою топтала грудь солдатским каблуком,

Он, отойдя, сказал: «Что это за особа?

Я с нею незнаком!»

По воле старых клик сел в кресло «страж закона»;

Нашелся манекен, где нужен был талант;

Вполз на священный стул, что звал к себе Катона,

Пасквино, пасквилянт.

Позор! Он унижал достоинство Палаты;

Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет,

Он красноречию сбивал полет крылатый

Дубьем тупых острот.

Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно;

Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон!

С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно

Проголосует он!

Умея лишь лизать направо, грызть налево,

Он преступлению служил, слепой фигляр:

Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева,

Что нанесли удар!

Коль пожелали бы, он — от грозы спасая

Свое добро, свой пост, и жалованье с ним,

И свой колпак судьи с каймой из горностая

И с галуном тройным, —

Немедля предал бы, старался бы, трудился;

Но господами был зачеркнут в списках он:

Трус и в изменники им явно не годился;

«К чему? — сказали. — Вон!»

Власть новая ведет и грязью торг позорный,

Но и при ней, видать, он сгинет наконец —

Доитель королей, «дунайский раб» придворный,

Угрюмый, гнусный льстец!

Он предлагал себя разбойникам; но четко,

Чтоб цену сбить ему, сказали господа

(Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка,

Гляди: ведь ты седа!»

Режим убийц — и тот от подлеца дал тягу

И перед обществом в двойной позор облек,

Повесив на его последнюю присягу

Стыда последний клок.

И если в мусоре, что недоступен свету

И полон тайн, крюком ворочая гнилье,

Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, —

Он отшвырнет ее!

Джерси, декабрь 1852

IX «Живые — борются!..»

Живые — борются! А живы только те,

Чье сердце предано возвышенной мечте,

Кто, цель прекрасную поставив пред собою,

К вершинам доблести идут крутой тропою

И, точно факел свой, в грядущее несут

Великую любовь или священный труд!

Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,

Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это —

Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.

И вот они — живут! Других мне жаль: они